А в самом деле, должно, быть, смешно и нелепо выглядит со стороны они оба. Один – спятивший разбойник, решивший, что погубил мир, другой вояка, уже считающий себя великим воителем Господа Иисуса, желающий сей мир спасти!
Вот уж ратники Божии подобрались, курам на смех…
Он взглянул в небеса. Небо очистившееся от туч, с каждым мгновением становилось все ярче и ярче. Наступал рассвет.
* * *
…Я помню свою мать в некрашеном гробу, помню непрестанное чувство голода, помню, как отдавалась грязным подонкам, чтобы получить ночлег, и миску прокисшей похлебки. Холод и голод, побои и издевательства – ни за что, просто так. Помню разбойничьи ватаги, где служила утехой для всех, одновременно, приманкой для жертв. Помню как я убивала, как убивали меня… Но все это я помню как сквозь сон… Нет – как помнят сон, где ты – это не ты, или нет… Мне кажется временами, что я уже давным-давно живу во сне, хотя знаю, что не бывает таких похожих на явь снов… Опять не могу подобрать слов. В прошедшие дни, тогда мне это приходило в голову, я боялась, что вот сейчас проснусь, и вновь увижу себя, прежнюю Катарину Безродную, обреченную прожить короткую жизнь среди разбойников и воров, и умереть на колесе или в петле.
Но с некоторых пор я все чаще думаю – не лучшая ли это судьба, в сравнении с тем, что может быть, ждет меня впереди? Во власти тех сил, которые избрали меня, сделать со мной что угодно… И предчувствия мои не говорят ни о чем хорошем.
…Прежде, когда такие думы одолевали меня, я пыталась напиваться, но я ведь почти не пьянею, сколько бы не выпила, да и хмельное не приносит мне радости. Потом лечилась тем, что звала к себе дюжину здоровых, молодых парней, и отдавалась им с ночи до утра, а потом лежала без сил, совершенно опустошенная. Теперь только проклятое мавританское зелье дает мне короткое забвение, но и это, боюсь, продлиться недолго.
* * *
Северо-западная окраина Богемии, предгорья Татр. Несколько дней спустя.
Два всадника, укутанные суконными плащами – один неприметным серым, грубо вытканным, другой – красным, с меховым подбоем, ехали заросшей лесной дорогой. Негромкий стук копыт далеко разносился в неподвижном вечернем воздухе, напоенном ароматами свежей травы и сырости. Уже сгустились сумерки, по небу неспешно двигались лохматые облака, подсвеченные заходящим солнцем.
Подходила к концу первая неделя их странствий. Прошло уже больше, чем пять дней! Пять дней и ночей с той минуты, когда они выехали из скособоченных врат корчмы и двинулись в неведомый путь.
Упоительный восторг и непреклонная вера в успех уже успели окончательно смениться в душе Матвея трезвым осознанием всей тяжести предстоящих испытаний. Впереди тяжкая трудная дорога, по разоренной земле, через опустошенные и мертвые края, где двум путникам, даже весьма бывалым (Матвей, не без оснований причитая себя к таковым) и хорошо вооруженным, уцелеть будет весьма непросто.
Им предстояло пройти этот путь почти через весь огромный континент, как выражаются ученые люди, найти и вырыть из безымянной могилы тело Катарины Безродной, доставить его в неприкосновенности в лагерь той… того… – Матвей не мог подобрать слова для обозначения дьявольского подменыша, властвующего сейчас почти над всем христианским миром, показать мертвеца Ее приверженцам… А перед этим сделать то, чему обучил его Карел, его мимолетный товарищ с которым он так странно познакомился, и который столь таинственно исчез.
Дальше думать не хотелось, ибо за следующим препятствием уже не виделось дороги обратно. Матвей начал замечать, что все чаще оглядывается назад… Куда уже нет возврата.
Первый день они ехали почти без остановок, делая лишь короткие привалы, чтобы покормить и напоить коней и утолить голод самим. Они почти не говорили. Матвею, конечно, хотелось о многом спросить, но он не решался начать беседу первым, а его спутник угрюмо отмалчивался.
Чувствовал Матвей и еще кое-что, и это было весьма сложное, и противоречивое ощущение. Почти сразу оказалось так, что старшим среди них двоих оказался Владислав. Нет, ничего подобного не заявлял, даже, вроде как и не пытался особо командовать. Все получалось словно само собой. Матвей, конечно понимал, что его неожиданный спутник, как несравненно более опытный, и должен стоять во главе похода.
Но все же какая-то внутренняя неудовлетворенность не отпускала его и, как ни старался Матвей, но никак не мог от нее избавиться. Должно быть, чувствуя настороженность своего товарища, Владислав в первые два дня больше отмалчивался, затевая разговор лишь тогда, когда считал это необходимым.
На первом же привале Владислав, критически осмотрев внешний вид своего спутника, полуприказал-полупосоветовал одеть доспехи под кафтан. На вопрос – зачем? – последовал краткий ответ:
– Твоя кольчуга слишком хороша, чтобы открыто носить ее. Сейчас могут убить и за гораздо меньшее. Не надо вводить ближнего в искушение – мало ли кто попадется нам по дороге. Хватит и того что у нас слишком хорошие кони. Затем Владислав извлек из большой котомки, свисавшей с луки седла, аккуратно завернутый в вощеный пергамент арбалет и спросил, умеет ли Матвей стрелять из него…
Матвей в ответ пожал плечами и пробурчал полупрезрительное «нет».
– А из лука? – вновь задал Владислав вопрос.
– В детстве умел, теперь – не знаю. Давно не пускал стрелы.
– Да, конечно. Я по себе знаю – шляхтичи такое оружие не уважают, – пожал Владислав плечами.
– Но всё равно же у нас лука нет, – с глухим раздражением возразил русин…
– Всё равно, – меланхолично согласился силезец.
– А языки ты какие знаешь? Вопрос сперва удивил Матвея.
– Ну, по-алемански могу немного…
– А латынь? – поинтересовался Владислав.
– Нет. Два десятка слов разве. Отец как-то нанял монаха бродячего, чтобы обучать меня, но быстро выгнал, когда он меня в латинский раскол перекрестить захотел… Матвей осекся, вспомнив, что говорит с приверженцем именно этой веры. Но Владислав лишь саркастически ухмыльнулся, в ответ на столь неуважительное высказывание о его религии.
– А еще что-нибудь знаешь?
– По-венгерски говорю…
– Значит, ты умнее меня. Я пробовал как-то давно научиться мадьярскому, да ни слова не запомнил. Может, ты и грамоту знаешь?
– Только русскую, – молвил тот, сосредоточенно ковыряя землю острым носком сапога темно синей кожи.
– Ладно, – одобрительно молвил силезец, – Это хорошо, что ты германскую речь понимаешь; идти-то нам придется как раз через немецкие земли… Черте что там творится, – озабоченно протянул Владислав.
