Путь продолжался.
Они по прежнему почти не говорили. Владислав, должно быть, думал о чем – то своем, а Матвей… Матвей напряженно вспоминал, снова и снова то, что давало ему надежду на победу в предстоящей схватке с силами Врага Рода Людского., что давало ему надежду одолеть адский кошмар.
…Случилось это на третий месяц его пребывания в Буде. Он уже обвыкся тут, узкие извилистые улицы и готические соборы уже не задевали его взор непривычным, так отличным от городов его родной земли обликом, а латинский крыж на церквах не вызывал желания сплюнуть.
Он уже освоил сотню с лишним слов на языке заносчивых мадьяр, и поднаторел в немецком. Успел подраться на саблях с половцем, высказавшимся насчет русской храбрости, и победил – обезоруженный куманин, хваставший, что его предком был хан, разоривший Киев, был вынужден просить прощения.[46]
Но здешняя жизнь не переставала еще изумлять его.
Теснота, в которой рядом с дворцом какого-нибудь магната торчали крошечные грязные хижины, забитый, падающий на колени перед господами нищий простой люд в лохмотьях – не холопы, а вроде как и свободные.
Харчевни и кабаки, открытые всю ночь, откуда от темна до темна слышались вопли пьяниц, нестройные песни и смех продажных женщин, которые у него дома таились по заулкам и задворкам.
Наблюдать эту жизнь было и странно, и интересно.
И вот, прогуливаясь уже в предзакатные часы по старому городу, в одном из узких переулков, где и двоим-то непросто разойтись, очи его узрили нечто, заставившее вмиг напрячься.
Двое головорезов в рванье, приставили к груди и горлу длинного худого парня в лекарской шапочке острия устрашающего вида кинжалов. Третий, державший нож в зубах, снимал с него пояс с кошельком.
Собственно говоря, русину Матвею были безразличны шалости венгерских лихих людей.
Но боярин Матвей Олексич, воин в девяти коленах, которого с раннего детства учили, в чем состоит долг знатного человека, не мог пройти мимо.
Засвистев (бить в спины даже разбойников он счел бы зазорным) Матвей обнажил меч, устремился в переулок.
Обернувшись, все трое уже в следующую секунду быстрее ветра рванулись прочь.
Позже он узнал в чем дело. Благодаря недавно купленному красному суконному плащу его приняли за мадьярского дворянина, а с этими потомками Атиллы грабители предпочитали не связываться даже с пьяными.
Но тогда он даже с каким – то сожалением проводил взглядом удирающих выродков. То, что враг бежал, не приняв боя русин, уже успевший усвоить кое-какие местные привычки, готов был воспринять едва ли не как личное оскорбление.
Матвей перевел взгляд на жертву грабителей.
Пошатываясь, тот все еще стоял, привалившись к стене, держась за живот, куда его, должно быть, двинули покушавшиеся на его добро.
– Вы спасли мне жизнь, благородный витязь, – пробормотал, поклонившись, спасенный. Венгерская речь его звучала с сильным акцентом. – Не будь вас, они бы забрали мой кошелек и одежду, а меня наверное зарезали бы как барана, – он провел рукой по шее, где медленно наливался каплями крови след от лезвия ножа, слишком плотно прижатого к коже. Не знаю даже, как вас отблагодарить…
– Не стоит оно благодарности, – покровительственно бросил Матвей, – я даже мог бы меча не обнажать: этих крыс я бы пинками разогнал.
Тут он если и преувеличил, то не сильно – среди умений старинной боевой науки, преподанной ему одноглазым Журом – бывшим сотником дедовой дружины, было и искусство боя безоружного с оружным.
– Если вам, или кому-то из тех, кто вам дорог понадобиться искусный лекарь, то я с радостью приду на помощь, – сообщил спасенный уже по-русски.
– Как ты догадался? – Матвей был глубоко изумлен, хотя и обрадован одновременно.
– Просто, ты, уважаемый, говоришь по-угорски, как обычно говорят люди славянского племени, а на твоем поясе русский меч, – чуть поклонившись, пояснил спасенный.
Так Матвей познакомился с Карелом Франчеком, врачом и алхимиком, как и русин, совсем недавно прибывшим в стольный град королей Венгрии.
Он уступил его настойчивой просьбе, согласившись стать его гостем, и прошелся с ним к его недалекому дому, тем более что разбойники могли оставаться где-то поблизости.
Делать ему все равно было нечего, и потом – за все это время он впервые встретил человека, прилично говорящего на его родном языке.
Обитал его новый знакомый на почти такой же улочке, где едва не стал жертвой грабителей, в небольшом – в три окошка домике под плоской черепичной крышей.
Низенькая квадратная комнатка, облицованная изъеденными червями дубовыми панелями, была одновременно жилищем и рабочим местом хозяина.
Усадив гостя за чистый стол, чех вышел на пять минут, сославшись на то, что ему нужно предупредить служанку, живущую в соседнем домишке.
В его отсутствие Матвей с любопытством и некоторым недоумением озирал место, где оказался.
Замысловатый змеевик, выполненный из свинцовой трубы, не иначе в подтверждение названия украшенный на выходе разинутой драконьей пастью. Перегонные кубы. Вытяжной колпак тронутого ярью медного листа над небольшой печью, сделанной целиком из обожженной глины, как большая корчага. Какие-то непонятные предметы на столах и подоконнике. А на полках было очень много книг – штук двадцать тридцать, если не тридцать.
Вернувшись, Карел принялся рассказывать о себе.
По его словам, он был младшим сыном бедного судетского рыцаря, не имевшего ничего, кроме благородного звания и клочка земли. Посему, у него было лишь два пути – либо вступить в духовное сословие, либо податься в наемники: сколько таких бродяг – перекати-поле с дворянскими гербами скитается из страны в страну, за не очень большую плату подставляя голову под чужой меч.
Карел однако, выбрал третий путь, став служителем, как тут говорили, свободных искусств, вернее одного из них – медицины.
Посреди разговора появилась служанка, принеся на оловянном подносе кувшин с вином, и тарелку с горячими колбасками.
Вино оказалось отменным – не уступавшим тому, которым потчевали во дворце и у богатых вельмож.
Надо полагать, Карел был действительно искусным врачевателем, раз его услуги оплачивались так дорого, чтобы он мог покупать подобный, как выразился сам хозяин – «божественный» напиток.
Потом как – то незаметно их беседа снова возобновила свое течение.
Лекарь принялся рассказывать о ставшей ему второй родиной Праге – Златой Праге, нежданно-негаданно оказавшейся столицей Империи, городе, где мирно уживались и славяне с немцами, в других местах жестоко рвавшие друг другу глотки, и христиане с евреями.
О годах учебы в университете, недавно основанном, но уже прославившемся на всю Европу, равного Сорбонне – ныне, увы, безвозвратно погибшей.
