Откуда знает? – изумился Алатай и хотел было наклониться, вглядеться старухе в лицо, но она тут вся заскрипела и закряхтела, поднимаясь, а как ей это удалось, медленно, заваливаясь на левую ногу, отправилась к чужеземцу.
– Шеш, воин. Нажился ты здесь, хватит. Пора конной жизнью жить. Вот брат твой в нашем люде. С ним ступай, – говорила она, слегка подталкивая чужеземца в плечо и побуждая его подняться. Тот смотрел на нее, не вникая в слова, а Алатай только в этот момент начал понимать смысл того, что происходило: он кровно связан с этим человеком, чужим ему всем, и обликом, и языком, в нем нет ничего, что Алатай мог бы понять и назвать родным, лишь капля крови, самая малая капелька, запах, след – и кровь эта связывает их крепче смерти. Так сделал царь – но зачем, к чему ему этакий сродник? Алатай стоял пораженный и глядел на чужеземца во все глаза.
– Шеш, погоди! – вырвалось у него, едва он все понял. – Я не могу увести его сейчас, старая! Мне некуда его увезти!
Но старуха была глухая, она продолжала бормотать и его не слушала. И все подталкивала чужеземца, пока тот не понял, не поднялся и не шагнул к Алатаю. Тот испугался еще больше и взволнованно воскликнул:
– Старая, ты меня слышишь? Я не могу! У меня нет в этом стане ничего, даже коня! Что я буду с ним делать? Он и слов-то не понимает!
– Это уж ваша доля – его и твоя. А девы свое дело сделали, пора шатер освобождать. Или думаешь, легко было душу вернуть тому, у кого имени нет? Духи не видели его, духи не могли помочь. Те, да ты сам взгляни на него, глупая ты трясогузка! Это же дитя до посвящения, рослый ребенок! Ээ своего у него нет, имени нет. Как и живут-то чужеземцы, что полые деревья, без имени и защиты? Любой ээ его сломит. Гляди! – Она не смущаясь откинула шубу на груди чужеземца и показала висящий на ней золотой диск. – Это девы брешь его прикрыли. Видишь, бывает как.
Чужеземец смотрел на нее сверху вниз и вдруг понял ее по-своему и попытался диск снять.
– Шеш, что творишь! – зашипела она и стала прижимать диск к его груди. Руки у нее оказались неожиданно сильные, чужеземец растерялся. – Носи, носи, имени нет пока, вот и носи. И ты, трясогузка, следи, чтобы он его не снимал, – обернулась она к Алатаю. – Что с ним без имени станет, любой дух заберет!
– Но имя… – Алатай чуял, что горло у него пересохло, он не понимал, что ему теперь делать. – Откуда возьмет он имя? Или он должен пройти посвящение?
– Я сказала тебе: как переступишь порог, то ваша уже доля. Останется здесь и посвятится, не останется, уйдет, сгинет или поборют его ээ, замерзнет ли он зимой – то ведает один Бело-Синий. Он же твой брат. Младший. И пока имени у него нет, ты за него отвечаешь. Те! Что и говорить – наговорились. Идите отсюда оба, у меня очаг стынет, – оборвала она разговор и похромала к огню. Стала править угли и класть поленья, бормоча что-то недовольно и уже не оборачиваясь. Алатай смотрел на ее широкую согбенную спину и чуял себя обманутым.
– Шеш, и верно, чего болтать. Пойдем! – прикрикнул он на чужеземца, словно это он не закрывал рта, и вышел сам из шатра.
Моросил дождь, мокрый конь стоял понуро, поджимая заднюю ногу, и Алатай вдруг растерялся, не понимая, что теперь делать. Вернуться в стан, оставить чужеземца там? Но он знал, что тогда убежать не удастся, а там время уйдет, сменится луна, канут бурые лэмо. Что же делать? Брать с собой? Его взяло зло и досада, что так не вовремя, сбивая ему дорогу, выздоровел чужеземец.
– Те! И куда теперь тебя? – обернулся он к нему. Тот стоял спокойно, смотрел на него сверху вниз, и лицо его не выражало ничего. Казалось, он спит, или же уверен, что спит и все ему снится: эта ночь, этот дождь, чужая земля и странный мальчик, говорящий слова, которых он не может понять. Лицо чужеземца выражало покорность доле и даже любопытство, что ждет его в таком причудливом сне. – Умеешь сидеть на коне? – спросил Алатай, чуя, что гнев проходит. Ему не хотелось жалеть чужеземца, но ему уже было жалко его. Вдруг на какой-то миг он представил, что сам видит такой же сон, будто это он в чужой земле и не понимает ни слова. Холодом обдало сердце: это было страшно и дико.
– Алатай, – сказал он тогда и положил руку себе на грудь. – Меня зовут Алатай. – Он говорил медленно, и чужеземец его понял.
– Эвмей, – ответил он, указывая на себя. Голос и слова звучали непривычно. Алатай вскочил на коня и указал позади.
– Давай. Едем вместе. Сможешь?
Чужеземец промолчал, но сел на коня. Вышло это у него не сразу, сил было еще мало. Алатай в досаде прищелкнул языком.
– Те, воин! Держись за пояс. Крепче. И что за чудная у меня доля? – сказал он и тронул удила, правя к перевалу.
Алатай уже знавал иноземца, кто не понимал ни слова, но кому доля велела жить среди люда Золотой реки: то была желтая царевна, его мачеха. До сих пор, думая о ней, он чуял жалость к этой выброшенной, забытой кукле, попавшей к ним в дом. Лишь кончился траур по братьям, отец назвал ее женой и отгородил кровать пологом. Алатаю было тогда это и жутко, и любопытно, он изо всех сил старался не заснуть и слушать, как отец и желтая девочка станут звать в род новые души. Но дрема одолевала, и сквозь полусон мерещились ему только тоскливые вздохи. А после, когда все стихало и проходило время звенящей тишины, такой напряженной, что он просыпался и уже не мог уснуть, – начинал храпеть отец, а вслед за ним – прерывисто, сдавленно плакать желтая девочка. Алатай еще ничего не знал и не понимал, почему она плачет. Он думал, что она расстроена, что вот опять не пришла душа: детей у них с отцом так и не было. А еще думалось ему, что мачеха станет своей, научится жить в их люде, выучит их язык и полюбит его. И по утрам он всякий раз пытливо вглядывался ей в лицо, ловил перемены в глазах, но она оставалась все так же напугана, и ничего не менялось.
Стало меняться потом, когда год за годом хрупкая девочка превращалась в жестокую и злую хозяйку дома. Язык, казалось, она выучила только за тем, чтобы ругать слуг, с жизнью своей свыклась лишь ради того, чтобы требовать себе дорогих мехов и богато расшитых сапожек, как носили другие женщины. Не поняв хорошего в их люде, она не смогла принести хорошего из своего племени. В приданом у нее были чудная лютня, флейта и большой барабан. Алатай ждал от нее песен и сказок. Но она ничего не умела и не хотела уметь. Наконец Алатай перестал жалеть ее, и тогда понял, что она уже человек их люда, всю тайну свою потерявший совсем.
Он думал о ней всю ночь, пока качались они вдвоем с чужеземцем на коне, поднимаясь к перевалу. Моросил дождь. Утро наступило такое же промозглое. Мир стоял серый, горы были укутаны туманом, на хвое висели капли, ни звука не издавала тайга. У Алатая была плотная, пропитанная жиром войлочная накидка, но и она уже впитала воду, а как промок чужеземец в своей шубе на голое тело, лучше было и не думать. Промок и продрог, но по-прежнему крепко держался за пояс и не издал за всю дорогу ни звука. Стойкий воин, думал Алатай. Как мог, он торопил коня, выбирая самую короткую дорогу, и все же понимал, что придется сделать привал, дать отдых еще слабому чужеземцу.
