угла и против ожиданий пузом налетел на торец бревна. Больно, обидно, ведь быть его там не должно. Потом разом сощурил глаза и поставил челюсть на место, аж зубы лязгнули, те самые, которые отрастил да отточил за годы странствий. Наклонился к самому уху и прошептал:
— Ты. Моя. И пойдёшь со мной.
— Не пойду. Я замужем. Дом не прибран, мой приедет, браниться станет…
Грюй пальцами, жёсткими, ровно тёсанными из дуба, схватил Верну за скулы, несильно так, почти нежно, но силу и хватку она вызнала мгновенно.
— Ты. Идёшь. Со мной.
— Пусти.
Попробовала вырваться, только сил не нашла. Точно дыра на дне кувшина зияет, вода льётся, а не набирается. Даже руки подняла еле-еле, хотел сбить его лапу с лица, да такими могучими шлепками единственно мошкару и хлопать.
— Пусти, дурак! Идёт кто-то, слышишь?
Там в впереди, в темноте, прямо в кружок света кто-то брел, подшаркивая и бормоча что-то неразборчивое.
— Не кто-то, а тот, кто нужно, — воевода спесяевских улыбнулся хищным волчьим оскалом, и если бы кто-то спросил Верну, мол, каково это, когда глядишь на старого знакомца чужими глазами, ответила бы: «Не узнаю. Какой-то посторонний».
В кружок света из ночного мрака вошёл Тычок, и Верна мигом позабыла собственные горести: старик брёл сам не свой, глядел вроде бы и прямо, только взгляд не поймаешь, чему-то подхихикивал, ровно кто-то на ухо скабрезную байку рассказывает. Остановился против Грюя с Верной, заозирался, будто никого не видит, сбил шапку на загривок, матернулся в растерянности. А Рубцеватый с довольной ухмылкой отчетливо повесил в воздухе такие слова:
— Иди на пристань, ладья с синей полосой вверху паруса. Кликни Болтуна.
— Болтуна, значит?
Старик повторил, кивнул и потопал дальше, а Верна, встрепенулась, ровно птичка после купания, прянула вперёд, крикнула: «Стой! Не ходи!» Грюй не дал упасть с бессильных ног, подхватил, воровато озираясь, прикрыл рот ладонью.
— Ты ничем ему не поможешь. Да и полно, пожил старик довольно, всё в жизни успел. Жаль не будет.
Молотила бывшего по рукам, по плечам, по морде, в кровь разбила красивое лицо… ну… должна была разбить… Просто помнила себя в прежней силе, по силёнкам и картинку нарисовала, а на самом деле как слетела пелена бешенства с глаз, еле-еле плечами дёргала. Больше слюной брызгала да жилы на шее рвала.
— Чуть не забыл, — Грюй, с виноватым видом пряча глаза, поскрёб загривок и почесал под носом, — Тут это… велели не только Тычка привезти.
— Что ещё? — рявкнула Верна… точнее, думала что рявкнула, а на самом деле мяукнула, ровно котёнок.
— Да говорят, прихвати с собой детей этого… твоего… Безрода. Мол, упрямый больно, сворачивать не умеет.
Ох нагромоздило всего в этот вечер: не ждала-не гадала, бывший жених объявился, родители в той достопамятной рубке на отчем берегу всё-таки погибли, сёстры неизвестно где — то ли живы, то ли нет — Грюй оказывается главарём лихой ватажки, Тычка вот увели, ровно скотину бессловесную… теперь про детей что-то несёт. Что? Верна будто в захламлённом сарае отпихивала всё прочь от себя, до главного добиралась. Он сказал… сказал… за её детьми приехал?
— Я плохо соображаю… Ты приехал за моими детьми?
— Верная, как всегда быстро схватываешь.
— Я не отдам тебе детей!
— Поверь, без детей нам будет удобнее начать сначала!
— Ты с ума сошёл! Хочешь сердце из меня вытащить и оставить в живых?
— Всё у нас будет хорошо!
Медленно покачала головой и сдала назад… вернее хотела сдать, да разве пройдёшь дерево насквозь? А ясень держит крепко, будто ветвями обхватил, только ведь не ветвями и не держит вовсе — сама стоишь, хребтом врастаешь, ровно привязанная, отойти боишься.
— Нет, это не ты!
— Чего?
— Это не ты! Тогда на отчем берегу Грюй, которого я знала, словил мечи, секиры да стрелы и помер! Помер! А по миру пошло чудовище в его шкуре!
— Не мели, не мельница. И язычок спрячь, звезда моя. Так будет лучше.
— Па-а-а-адаль! Какая же ты падаль! Правильно говорил Стюжень: «Мразью стать невозможно». Ты или от рождения подонок или нет. Пусть только волос упадёт с головы моих, горло перегрызу!
— А вот и нет! Ты быстро всё забудешь!
— Совсем спятил?
Грюй вылепил скорбную личину, прильнул щекой к щеке Верны, одной рукой обнял, вторую простёр вперед и повёл справа налево, ровно дальнокрай рисует.
— Представить не можешь, что творит колдовство! Утром проснёшься, чисто девочка: будто и не было всех этих лет и двух ублюдков, рождённых от порождения Зла!
— Тебе до детей не добраться! Ты чудовище!
— Мне — нет, — усмехнулся Грюй, и Верна поразилась: вроде оба усмехаются, и Безрод, и Грюй, только Сивый ухмыляется необидно, беззлобно, с легкой грустинкой в устах, этот — ровно недожравший боров. — Думаешь, не знаю, что спрятали свои дома в заставной части острова, куда нам ходу нет? Знаю, милая моя, знаю. Поэтому детей… приведёшь ты.
— Нет!
— Ступай, Верная, ступай!
— Скот, что ты со мной сделал?
Верна отлепилась от дерева и медленно пошла. Могла бы — упала, руками в ноги вцепилась, не дала идти, рвала бы себя по живому, но тело не слушалось. Ноги топали себе к дому, ровно вчерашний день на дворе: всё хорошо, всё вместе возвращаются от Тычка с Ясной. Тычо-о-ок…
— Вернушка, милая, — Грюй догнал, положил руки на плечи, чмокнул в макушку. — И помалкивай. Рот на замок, хорошо?
Хотела было выматерить, чтобы уши у подлеца свернулись, да только язык, поганец, тоже отказал. Резко повернулась, передёрнула плечами и молча сбросила с себя его руки.
— И глазками не сверкай! Встретится кто по дороге, веди себя так, будто ничего не случилось! А спросят, отчего молчишь, отбрешись, мол, зуб ноет. Верная, мы начнём всё сначала, и ты увидишь: наша судьба в наших руках!
'Тварь! Ублюдок! Подонок! Я буду зубами тебя грызть, но жить ты не будешь. Ноги, стоять! Да стойте, сволочи!.."
У ночи голос прорезался. Пока Верна топала домой, темень всё в уши нашёптывала: вот куст разросся, хватайся да держись, что есть мочи, не отпускай, не давай себе идти… Не получилось? Пальцы не послушались, ноги мимо протопали? А там дальше крутой овражек да с обрывчиком в два человеческих роста, да с камушком на донышке, ты подойди к самому краю, вперёд шагни… Не получилось? Ноги ослушались, не свернули в нужную сторону? Жаль, что на Скалистом нет волков, не летит из чащобы спасительный вой, не шелестит трава под мягкими лапами, только сова-дура орёт в лесу, как раненая. Пару раз встретила дозорных. Как советовал Грюй, отбрехалась зубными болями, да ещё головой так убедительно мотала, чуть плат с головы не скинула. Уже дома Снежка взяла на руки, Жарика растолкала, заставила встать, сонного за собой потащила, и не просто потащила, а увела самыми тёмными тропами, чтобы ни одна собака и ухом не прянула. Крик отчаяния в горле клокотал, наружу лез, щекотал так, что першило, прокашляться хотелось до головокружения, но ни звука не вылетело из-за сомкнутых зубов. Грюй, подлец, в чужой злой ворожбе измазался так, что не отмыться уже никогда, только тебе, душа-девица до этого не должно быть никакого дела. Вот сведёшь детей на берег, чужие люди спрячут мальчишек и начнут Безродом вертеть, как хотят… А чего хотят? Прикажут заставу сдать? Врагов пропустить? Уж так повелось от начала времен, что кто-то всегда чего-то хочет. Грюй вот её хочет. Получит детей, продаст, а их мать, дуру такую, зельем упоит да прежней памяти лишит. Встань одним прекрасным утром с ложа Верна заворожённая, свежая, ласковая, улыбайся новому мужу, старого не помни, прежнюю жизнь забудь, обстирывай, по дому хлопочи, а ночью с дурацкой улыбкой раздвигай ноги, да стони погромче старому жениху на радость.
Пару раз мутило, словно трясину кто-то жердиной разворошил. Поднималось что-то изнутри, Верна даже останавливалась на несколько мгновений, и в эти сущие крохи времени в голове молнией высверкивало: «Отдай Снежка Жарику, да вели бежать к дядьке Щёлку!» И только открывала было рот, внутри утихомиривалось, подёргивалось зелёной стоячей тиной, и она снуло топала дальше, на берег, как и было приказано. И ни волков тебе в лесу, ни медведей, только сова блажит, ровно это её детей на убой ведут.
— Умничка моя!
Грюй, чисто лесной дух, изник из-за дерева,
