– Есть? – сказал Эвмей и протянул тонкий ломтик вяленой конины. Сам он уже грел мясо над огнем. – Есть, не думать, – прибавил он и улыбнулся, когда Алатай сел рядом. – Отец не пустил?
– Не пустил, – ответил Алатай тихо. Эвмей кивнул.
– Я тоже не пустил. Мой отец, – сказал он и указал рукой на себя.
– Я? Тебя? – догадался Алатай.
– Я, – кивнул Эвмей.
– Меня, – поправил Алатай.
– Меня, – спокойно согласился Эвмей и принялся жевать мясо.
– Куда не пустил? – спросил Алатай. Ему стало интересно. Он еще ничего не знал про чужеземца.
– Не пустил сделать, как хочу. Я хотел учиться. Он хотел меня быть торговцем.
– Хотел, чтобы я был торговцем, – снова поправил Алатай, и Эвмей послушно повторил. – А ты не хотел? – удивился Алатай, вдруг поняв смысл этих слов. – Чему же ты хотел учиться?
– Думать. Говорить. Считать. – Он медленно подбирал слова. – Много, – смирился наконец. – В полисе был лицей. Я хотел учиться. Отец был богатым, мог платить. У отца были оливки и много рабов.
– Лицей? Оливки? – не понял Алатай.
– Деревья. Из ягод – масло. Дорого.
– А, – подивился Алатай.
– Отец торговал.
– Хе, так ты из рода торговцев! Как я.
– Да, – кивнул Эвмей. – Отец хотел меня… Хотел я быть торговцем. А я хотел учиться писать и говорить. Говоруны у нас есть… Как объяснить? Они стоят в центре полиса и говорят. Обо всем. О жизни. Быть говоруном очень почетно.
– Что за почет – много говорить?
– Это не объяснить. Они хорошо говорят. Как поют.
– Так это сказители! – догадался Алатай. – Так и говори. Быть сказителем у нас тоже очень почетно. Мне бы достали духи на посвящении арфу, я был бы сказителем и был бы счастлив.
– Да, – кивнул Эвмей. – Пусть сказитель. Но не о том, что было. О том, что сейчас. Но отец не хотел. Объявили войну, и я ушел из дома. Я стать воином. Но меня ранили. Быстро, очень быстро. И стать раб.
– Рабом, – снова поправил Алатай, почти не задумываясь.
– Рабом, – безропотно согласился Эвмей. – И потом здесь. У нас есть сказание о далеких северных морях, где край мертвых. Но я не думать, что попаду еще дальше. Дальше, чем земли мертвых.
Он замолчал, а в сердце Алатая стало рождаться что-то, доселе неведомое. Он вдруг понял, что далекие земли, о которых слышал от купцов, так же полны людьми, и люди там тоже мечтают о чем-то, ссорятся с отцами, уходят из дома… А мог бы он сам вдруг уйти и оказаться там, среди этих непонятных людей? Так же, как Эвмей? Ему стало не по себе. Это было настолько жутко, что не хотелось и представлять такое.
– Расскажи еще о себе, – попросил он. – Расскажи о своей земле. Мы здесь ничего не знаем.
– Как? – улыбнулся Эвмей растерянно. – Сложно. Сложно рассказать.
– Ничего. Я пойму, ты начни. Как воюют ваши воины? Правда, что вы не носите штанов? Правда, что у вас не падает снег и круглый год плодоносят деревья, а вы питаетесь рыбой и режете скот, только когда приносите жертвы богам? Мне рассказывали люди, кто говорил с желтыми купцами. Мне очень хочется знать!
Эвмей закрыл глаза, как делают сказители перед долгим рассказом, собираясь с духом и созывая своих ээ. Потом открыл и медленно, подбирая слова, то и дело оборачиваясь к Алатаю, чтобы тот ему помогал, начал. Иногда брал палочку и рисовал на земле. Неведомые, полные чужими запахами и ветрами земли вставали перед глазами Алатая. Они были гористы, поросли лесом, в лесах бродили звери, похожие и не похожие на тех, которых знал Алатай. Снег там падал только на самых вершинах гор, но там живут только боги, а люди никогда не бывают. Пятки этим горам лизало синее море. В той земле жили златокудрые, как Эвмей, люди, мореходы, воины и сказители. Дух кочевья так же мучил их, но они пускались в дальние странствия морем и всегда возвращались к родным берегам. В бою они защищали тела медными пластинами. Земля у них плодородна, и они едят плодов и хлеба больше, чем мяса, а из скота держат коз, овец и быков, а конину не едят вовсе. У них делают тонкие глиняные сосуды с красочными рисунками, и ценят их выше, чем жизнь пленного, а женщины могут не вступать в брак, жить в отдельном доме и за плату пускать к себе мужчин… Алатай дивился всему, о чем говорил Эвмей, как чудесной сказке, и пытался представить себя там, среди этих людей, но не мог. Сказка оставалась сказкой. Оказаться в ней было нельзя, Алатай слишком крепко был привязан к родным горам и родной тайге.
Он не понял, уснул или нет, но вдруг увидел своего ээ-мышку в двух шагах от себя. Костер уже тлел. Эвмей пригрелся в шубе и спал сидя. Мышка покрутилась, будто звала Алатая за собой, а потом покатилась вверх по тропе к отцовскому дому. Алатай сперва смотрел, как она удаляется, но потом решил пойти следом, и стоило ему подняться и сделать шаг, как он уже увидел себя в доме.
Подобно бесплотному духу висел он под потолочными балками у дымохода, висел и мог видеть все под собой. Отец спал, на другом ложе спала мачеха. Осколки сосуда Табити, грозный знак разбитого рода, лежали сметенные в кучку возле очага. Огонь еле тлел, никто не следил за углями. Дом казался бездушным и брошенным.
Вдруг Алатай увидел у дверей самого себя. Он стоял, будто только что вошел, и смотрел на ложе отца. Алатай из-под потолка с удивлением разглядывал самого себя и не понимал, как это возможно. Тут он заметил, что его дух-мышка забирается к отцу на грудь и начинает бегать по голове и плечам, путаясь в волосах. Отец стал недовольно морщиться и наконец проснулся, рывком сел в постели, да так ловко, как не сумел бы сделать днем.
И сразу увидел Алатая у двери.
– Сын, – сказал он тепло. – Сынок мой. Вернулся.
Алатай увидел, как ээ вскарабкался отцу на плечо и зашептал в ухо. И тут же стал слышать каждое слово, как если бы он ему самому шептал:
– Отпусти его, Зонтала. Отпусти, не держи. Если хочешь хорошего коня иметь, не ставь его в стойло. Если хочешь сына царем увидеть, не держи у родной коновязи. Отпусти его.
– Сын, – сказал Зонтала, и голос его дрогнул. – Сынок мой. Мой, мой сынок. – Слезы потекли у старика по щекам.
Алатай почуял, как у него сжимается сердце. Никогда еще он не испытывал к отцу жалости. Он и подумать не мог, что отец, большой, могучий, властный, жестокий отец, может быть слаб и жалок. И из-за кого? Из-за него? Что он для него, он, мальчишка? Но он видел, как этот огромный мужчина плакал, глядя на его духа в дверях дома. И вдруг понял, что для Зонталы все, вся жизнь его, все, что не сбылось, что рухнуло, пропало, – все собралось в нем, в Алатае. И даже сама жизнь, за которую он так цеплялся, была ради него, ведь недаром не снимал отец до сих пор пояса, жил, чтобы ничто не стряслось с Алатаем до посвящения, хоть давно уже не мужчина и не воин. Алатай всегда презирал за это отца, считая за малодушие, но вот сейчас видел, что отец все сносил ради него – и сам готов был заплакать. Но дух его стоял у дверей, как каменное изваяние в безводной степи. И тогда Зонтала, выплакавшись, всхлипнув в последний раз как ребенок, сказал:
