— Еще бы. Я слышал, он был удалой боец.
— Лучший, — заверил МакОгон. — Дункан Мальтон был сильнейшим и благороднейшим рыцарем, но под старость ударился в святость, то да се. Правда, и там стал лучшим. Но, говорят, и черт под старость в монастырь идет?
Они переглянулись, чувствуя полное взаимопонимание. Наверху орали и прыгали, едва не падая с крыши, радостные защитники. С удвоенной силой начали раскачивать другие статуи, призванные оберегать замок семейства Мальтонов.
Внизу уцелевшие разбежались, раненых оттаскивали, но под бревном осталось много побитых и покалеченных. Атака захлебнулась, нападающие спешно высвобождали раненых. МакОгон громко велел придержать стрельбу, тем более что стрелять было нечем, благородно позволил противнику унести убитых и раненых.
Томас думал не о благородстве, а о том, как выжить и нанести врагу урон побольше. Собрав тех, кто еще мог держать оружие, он неожиданно ударил в спину отступающим.
Бой был страшен и жесток. Грохот металла был так резок, что звенело в голове. Воины набрасывались друг на друга с мечами и топорами, били копьями, щитами, боевыми палицами. Ноздри Томаса раздувались, он чуял всюду кровь, и знакомая ярость берсеркера захлестнула сердце.
Он оттеснил врага в сторожевую башню, окружил копьеносцами и велел поджечь. Массивные каменные стены, конечно, не горели, но крыша занялась жарким красным пламенем, с треском и снопами искр рушились тяжелые балки. Из-за стен слышались крики, стоны, крики немногих, кто пытался восстановить боевые порядки.
Томас видел, как стрелки и копьеносцы отступали от массивного здания. Стены уже были накалены. МакОгон привел еще арбалетчиков, и когда из горящего провала повалили объятые пламенем фигуры, их расстреляли без пощады.
Выросшие на лугах молоденькие деревца и кустарник подходили к стенам замка чересчур близко. Люди короля могли и делали переброску войск незаметно, после первого неудачного штурма накапливая силы для решающего удара. Торвальд и Эдвин наблюдали с бессильной яростью. Когда-то хватало сил, чтобы весной проводить вырубку заново, а траву сжигали, чтобы даже мышь не подобралась к стенам незамеченной. Теперь же не хватает рук даже для работ в самом замке...
Под прикрытием деревьев привезли и детали странных машин. Томас, единственный из защитников, побывавший вне Британии, сразу узнал чудовищные баллисты. Такими обстреливали стены Иерусалима, забрасывая через стены тяжелые камни и бочонки с горячей смолой.
Откуда их привезли? Видно, очень кто-то хочет, чтобы замок пал. У короля раньше не было баллист, кто-то ему привез...
В лунном свете они выглядели чудовищами, которые населяли землю до потопа. Если бы у Ноя ковчег был побольше, он бы захватил с собой наверняка, раз уж взял всякую гадость вроде змей и вонючих обезьян.
Подошел МакОгон, взглянул хмуро.
— Я понимаю, что ты думаешь. Не пытайся. Эти катапульты сторожат как ничто другое.
— Когда их соберут, а на это понадобится не больше дня, нас сомнут за сутки. Они разнесут стены, как разбили ворота. И тогда ворвутся в замок с разных сторон. А у нас слишком мало защитников.
— Что хорошего, если ты погибнешь?
— Если успею сжечь катапульты, то это спасет замок... Может быть, спасет.
Он ушел резко, его душил бессильный гнев. МакОгон слышал, как перекликались голоса. Томас отбирал самых надежных, самых быстрых. Простучали копыта, затем все стихло. МакОгон вздохнул, он видел каждое движение Томаса наперед. Сейчас тот послал за факелами, велел захватить горшки с горящей смесью. Потом обернет копыта коней тряпицами, чтобы захватить защитников катапульт врасплох. Беда в том, что так же просто как его понял он, МакОгон, Томаса поймет и опытный в воинском искусстве барон Нэш, которому поручено командовать захватом родового гнезда Мальтонов.
Олег выныривал из сна тяжело, нехотя. Смутные видения все еще клубились перед внутренним взором. Под шкурой было жарко. Вспотел, потому в видениях были и теплые сочные женские тела, и полет над крышами домов, но странно и жутко вторгались обрывки полузабытых дней, когда Ящер топтал землю, когда странные птахи дралась с грифонами...
Только не забывать, что он только человек. С его слабостями, ограниченным опытом, не знающим прошлого, не думающим о дне завтрашнем. Иначе с ним будет то же, что произошло с бессмертными богами, хотя он, в отличие от богов, вовсе не бессмертен. Боги, созданные великим Родом неотличимыми от людей, но бессмертными, с течением веков неуловимо менялись. Кто жил в реках и морях, постепенно стали похожи на рыб, а потом и вовсе превратились в них кто полюбил лес, тот за тысячелетия жизни проникся лесом настолько, что стал от него неотличим. Даже те, кто оставался среди короткоживущих людей, вскоре начинали чувствовать свое превосходство настолько, что насильно вели племена по тому или иному пути, возводили на вершины славы и могущества... и не могли понять, почему все в конце концов рушилось. Но это они изменились, потому что жили поколения, и тем самым видели и знали больше окружающих. И думали иначе, и ставили перед собой цели, чуждые и непонятные людям, среди которых жили.
Разочаровавшись, такие боги в конце концов тоже удалялись от людей. Одни уходили в аскетизм и, будучи бессмертными, настолько изменяли себя, что становились неотличимы от камней, деревьев. Их мысли, изменяясь в течении тысячелетий, становились настолько причудливыми, замкнутыми в себе, что они как бы вовсе исчезали из этого мира. Олег хоть с трудом, но смутно их понимал: трудно и отвратительно жить в повторяющемся дне, как живут люди. Каждое поколение все начинает заново, и так тысячелетие за тысячелетием! Даже самый равнодушный бог взвоет от тоски, начнет придумывать новое сам.
Правда, он знал и таких, что уходили не в аскетизм, а в другую крайность. Одни становились постепенно пожирателями плоти, другие искали наслаждение в изысканных цветах и запахах, третьи... Все выродились в странных существ, странных и одиноких. Некоторых Олег еще встречал, другие исчезли из виду вовсе. Во что они переродились, он не мог и не пытался даже вообразить.
Даже он, смертный, который держит себя среди людей постоянно, чувствует, насколько глубокая пропасть отделяет его от остальных. Только потому, что он живет дольше и видел больше. Но он, сознательно оглупляя себя, отказывается от многих соблазнительных путей, потому что постоянно твердит себе во сне и наяву: то, что нетрудно для меня, для большинства людей просто не по силам. Нельзя их ненавидеть или презирать за то, что кто-то не умеет читать, кто-то не владеет мечом, а кто-то и вовсе впервые видит запряженного коня...
