поставила на полку к графину стакан, поправила очки.
Директор повернулся на голос:
— Ваша?
— Да. В перерыв, просматривала фигурки, обронила из пачки.
— Вы курите не дамские? — Директор прятал сигарету в кулаке.
— «Лим», — учительница налила и выпила третий стакан воды. Спустя годы узнаю, в графине была вовсе не вода, огуречный сок. Учитель пения проставился учителю изобразительного искусства за то, что тот уступал скульптурную мастерскую, спас орган.
— Действительно, «Лим», — рассмотрел директор сигарету. Спросил вкрадчиво, — Вы все фигурки осмотрели?
— Все на станках, кроме поделки Сумарковой. Тряпка на пластилине мокрая, я сигаретой хотела приподнять, посмотреть, да вошли дежурные. Уронила сигарету, отфутболила за кафедру.
— Доложите Вере Павловне, и протоколы мне на стол. Второй штраф за то, что вязали на уроке, а третий за просмотр телевещания. Проводите детей в актовый зал.
— Маргарита Астафьевна, не покидайте мастерской, пожалуйста, — попросил отец учительницу.
Тонущая со словами директора в кафедре, зоологичка на просьбу отца вынырнула, как поплавок при клёве. Челюсть у неё отвисла, и я увидел зубы — все нижние. Хорошие зубы: без червоточинок и пломб.
Мы остались вчетвером. Маргарита Астафьевна, выпроводив учеников из мастерской, заняла своё место в кафедре, директор с отцом стояли у стеллажа, я же отошёл к своему станку. Ремнём мой родитель наказывал меня давно, в том, что отстегает сейчас в присутствии учительницы и директора — в школе — я сомневался: сумма штрафа за Катькину «химию», моё «художество» и за его рукоприкладство была разительной, для отца — разорительной. Но он потребовал:
— Спускай штаны!
— Гана, опомнись! — Дядя Ваня попросил отца голосом с интонацией выражавшим полную безнадёгу: переубедить Ганса Курта даже ему, другу, не всегда удавалось.
Спускать штаны! Да если бы знал, что творишь! Если бы знал, зачем мне нужен «парубок»! Небось, согласился бы признать в пластилиновом пенисе — бегемота, артиста цирка, одессита. Не бежал бы ему в задницу смотреть.
Я и не подумал выполнить требование. Уставился на Леонардо.
Отец подошёл и огрел ремнём мне по плечу.
— Спускай штаны, я сказал!
Таким разъярённым я его не помнил.
— Да на!!
С нутряным бешенством отодрал я левой рукой заклёпку, правой распустил молнию и спустил джинсы на пол.
И тут меня снова парализовало!
Не в состоянии двинуть ни рукой, ни ногой, я видел:
Округлились за очками глаза, и тут же отвела взгляд на графин со стаканом Маргарита Астафьевна. Уронил к долу руки с ремнём отец. Подавив вскрик, нахлобучил на глаза шляпу Дядя Ваня. За стёклами окон появлялись одна за другой и тут же пропадали головы одноклассников.
Когда джинсы уже лежали на полу, я вспомнил, что на мне нет плавок! Утром я их снял потому, что джинсы — с фланелью, носить в тёплые уже дни было жарковато. Ведь мог же надеть другие — демисезонные! Нет, эти зимние напялил. Форсил: на штанинах нитками мулине вышиты боевые вертолёты.
Поза у меня — дурацкая, а видок — закачаешься. Джинсы на ботинках, под жилеткой — косоворотка, мне не по росту коротковатая. Вкруг меня картина всё поглощающего ступора, напоминала знаменитую театральную сцену: «К нам приехал ревизор».
Отец с директором — остолбеневшие; Мэрилин Монро в «танке» — только что была и утонула; за стеклом в окнах — головы пацанов и девчонок, попеременно, то появлялись, то пропадали с виду. Все с лицами — я таких не видел.
Что мне оставалось делать? Ни рукой, ни головой не шевельнуть. Скосил глаза на стену с портретами непревзойдённых мастеров ваяния. Не все из них, творивших до Леонардо да Винчи, доходили до полной степени реализма в обнажённой натуре — пенис мужикам фиговым листком прикрывали.
Не заметил, когда, как со мной рядом оказалась Маргарита Астафьевна: вдруг отметил, что Леонардо ухмыляется сквозь пух копны её белокурых волос. Она стояла чуть справа и спереди. Что говорила, не слышал, но только по тому, каким был её глаз и как открывался и закрывался рот, понял — сердитое. Она отчитывала отца и директора! Вот это поворот!
Вдруг почувствовал, что меня что-то щекочет по животу и ногам.
Маргарита Астафьевна, придерживая юбку, закрывала подолом мой срам! Высказывая отцу и директору что-то резкое, подёргивала подолом вверх-вниз. Елозила юбкой! Казалось, я слышу треск трущегося мохера о кожу головы моего «бегемота». Живому, вживую!
В панике, я попытался сесть, но удалось только пальцы — «целик» и «мушка» — выпрямить. И почувствовал, понял, что поздно. Закрыл глаза… и увидел самого себя со стороны, от кафедры, от окон: подол юбки поднимается всё выше и выше, и мои голые бёдра, вновь пожаром охваченный болезный пах и… «бегемот»… выставляются всем напоказ.
Я провалился в обморок, но успел приметить: Мэрилин Монро, оборвав свои негодования на полуслове, поворачивает голову (вижу оба теперь её глаза и все зубы открытого рта), поднимает на лоб очки. Юбку… опускает…
…Протокол с заключением: «…эксгибиционизм — непристойное поведение с разоблачением от одежд и демонстрацией полового органа» (наказуем штрафом в размере 20-ти минимальных заработных плат) составили и подписали, как только привели меня в чувство. Вместо классного авторитета Салавата Хизатуллина, как лица косвенно причастного к инциденту, расписался классный староста Запрудный Стас. От комиссаров-наблюдателей — Истребитель. Завуч школы, расписываясь, удвоила штраф; директор школы росчерком подкрепил своим коэффициентом; он же, как мэр Отрадного, «подбил бабки»: сумму штрафа возвёл в положенную степень 4.
Дядя Ваня под шумок моего обморока попытался замять «дело» отца, но завуч Чеснокова Вера Павловна напомнила про грех наказания детей вживую и протокол составить настояла.
Продаст вертушку, сокрушённо заключил я, видя с какими округлившимися глазами отец ставил свою закорючку на документах.
* * *
Домой летели в парубке. На полпути отец предложил пересесть на пилотское место, но я отказался, сделав вид, что любуюсь «мисками» хуторов. В школе на вертолётной площадке, запуская двигатель, сообщив, что Хизатуллин и Запрудный во всём ему признались, отец извинился. Я буркнул что-то невнятное. Мной овладело безразличие к происшедшему и к предстоящим тяготам от позора. Зато вертушка у меня есть. На подлёте к дому согласился, и мы поменялись местами.
Посадив вертолёт и заглушив двигатель, я попросил разрешения остаться в машине. Отец кивнул, достал из бардачка книжечку пилотского удостоверения, протянул мне со словами:
— Я был не прав, сын. Прости, ещё раз. Ну, а ей я сейчас задам. Она-то уж никак не отвертится.
Угрожал отец Катьке.
Сестра встречала нас. Заходя на посадочный вираж, я увидел её под фонарём сеней. Помахав нам рукой, пробежала по переходу под миску с посадочной площадкой и
