зала. Испугался, пацаны заметят и засмеют. Это теперь я перегнал, а тогда Дама была «Стамеской» — выше меня ростом. Сейчас у ёлки поцеловала умело, просунув мне в зубы язычок. Я бы подивился, если бы не забеспокоился: на мне смокинг — брюки свободные, пиджак расстегнут. Прикрылся крышкой от подарочной коробки…
Остались и отец с Дядей Ваней — разлить по «первыепятьграмм». И тут случилось: мэр сел… на пряник, Катькин подарок Хансу, оставленный ею не под ёлкой, а на стуле, на который и уселся мэр против графина с «граммами». Бросились спасать подарок. Откинули крышку коробки, пряник — в блин по дну, повидло — по стенкам. Что делать? Приняли свои по «первыепятьграмм», пальцами подхватили повидло. Отец закусил, а Дядя Ваня задержался.
— Здесь что-то написано, — склонился он над оборотной стороной крышки. — Франц, подай нож.
— Поздравление. Может не стоит читать? — предупредительно высказался отец. Как в воду глядел.
Я счистил ножом с картона кремовую помадку, читать вслух начал, да осёкся на первой фразе: две первые буквы в словах были заглавными. Первая «В» выведена синим фломастером — явно подставлена в тексте, написанном шариковой ручкой, синей же.
Было:
Жизни я тебе не дам.
Стало:
В Жизни я тебе не дам.
Понятно: Катька, упившись колой, внесла правочку в свой поздравительный Хансу текст. Коробку вернуть под ёлку не удосужилась, оставила на стуле, несомненно специально — чтоб уселись на неё.
Я прочёл:
— Жизни я тебе не дам.
— Читай дальше, — потребовал, нахмурившись и потянув поля шляпы на лоб, Дядя Ваня. Подставленную «В» он заметил.
— Читай, читай. — Отец, посчитав, что прочитанное только начало фразы или строфа стиха, потянулся за графином разлить «вторыепятьграмм».
Я, стараясь не прыснуть со смеху, продолжил:
— Если женишься на мне, в первую же брачную ночь яйца отщемлю. Лучше поклянись не просить моей руки.
— Стоп! — «врубился», отец. Отставив графин, спросил: — Там так и написано?
— Написано прописью, коряво — должно быть, не Катькиной рукой, она ведь у нас каллиграф, — попытался я выгородить сестру.
Отец и дядя Ваня, привстав, полезли носами в крышку, но я, не прочитавший ещё текст ниже, интуитивно опасаясь худшего, отстранился с вопросом:
— Постскриптум зачитывать?
Друзья сели. Дядя Ваня молчал, а отец — обречённо (и он, понял я, заметил-таки подставленную «В»), судя потому что оставил в покое свои мочки и потянулся за «граммами» — проронил:
— Всё читай.
Я прочёл, но дождавшись наполнения рюмок:
— P.S. В тесто этого пряника я пописала.
Друзья прятали глаза под полями белых шляп, а опомнившись, спросили оба сразу:
— Где подарок Ханса!
Я вспомнил, Катька, задолго до конца размена подарками, одна уговорившая бутылку колы, раскрыла, захлопнула книгу и тут же показала Хансу большой палец: одобрила. Подивился ещё, Катьке понравилась книга с фортепьянными концертами — в нотах ни бельмеса, к классической музыке никакой тяги.
Книга, как и ожидалось, оказалась на стуле, на котором Катька, пока Дядя Франц собирал ручеёк, пробавлялась пирожными со стола. Я подхватил увесистый «талмуд», отёр от крема и оливье, подал Дяде Ване.
Раскрыл отец, опередив, выхватив книгу у друга.
Под обложкой лежал лист с нотными линейками, поперёк которых — крупная надпись чем-то красным:
К Л Я Н У С Ь!!!
Ниже чёрной гелью:
НЕ ЖЕНЮСЬ НА ТЕБЕ
И приписка:
Буду очень признателен, если книгу вернёшь: ни чем другим не подвернулось тебя одарить, гадюка. Ты ею будешь! Вырасту, закончу консерваторию, руки, ноги тебе пообломаю.
Отец приблизил слово «клянусь» к носу, дал понюхать Дяде Ване.
Вошёл старик-чеченец. Тяжело дышал, папаха «генеральская» на глазах — великоватой ему оказалась. С порога большим пальцем сотрясал в пол — налейте мол. Я, один понявший жест, подал ему рюмку водки.
Занюхать Дядя Ваня подсунул чеченцу клятвенный лист.
— Кровью написано, — заключил старик авторитетно и из бутыли с чачей, метнувшись к ёлке, налил в три фужера…
За стол папаши, когда ручеёк вернулся в квартиру, уже не сели.
Хватились господ Вандевельде и Курта посреди ночи. Я рассказал дяде Францу, что произошло, тот, не на шутку забеспокоившись, бросился к телефону названивать. Мама и госпожа Вандевельде, примерявшие свои подарки в спальне, прибежали и сразу обратили всех внимание на «талмуд» и коробку с пряником, так непредусмотрительно оставленных папашами на столе. Дядя Франц в медвытрезвителе даже справился, а когда у дежурного по мэрии допытывался, мама забрала трубку и набрала номер своей «неотложки». Никто ничего не знал.
Дядя Франц попросил напомнить номер ресторана, но его опередили: метрдотель, рассыпаясь в извинениях (мама включила функцию «громкая связь»), пригласил прийти в заведение спешно:
— Господа мэр и Курт заявились с чеченцем и чачей. Старик поднял от ударных барабанщика и сам теперь барабанит. Очень, извиняюсь, много выпили. Ссорятся. Посетители поражены.
— Что?! Поражены? Чем?! Как?!
— Говорю, должно быть, с майором Францем Куртом. Мой сын под вашим началом срочную отслужил, остался на сверхсрочную, очень я вам благодарен, здесь скорее всего спился бы, или, ещё что хуже, женился, и наверняка бы спился. А так — под присягой, знаю, у вас в «вэдэвэ» не забалуешь.
— Да погодите вы с «вэдэвэ». Посетители поражены, чем, как.
— Господ Вандевельде и Курта, извиняюсь, ссорой. Пока те только кричат, толкаются, но, похоже, всё к рукопашной идёт.
— Все посетители живы! — облегчённо оповестил майор столпившихся у телефона гостей.
Мамаши первыми бросились в ресторан, гости следом. На бегу гомонили:
— Они ссорятся?
— Не может быть!
— Ой, я не верю!
— Прежде рак на горе свиснет.
— У суслика кит родится.
Бежали гурьбой, наперегонки, не одевшись, — благо был ресторан с домом мэра под одной «миской».
Зал переполнен. Но посетители не за столами. Одни, и музыканты с открытыми ртами, стояли у эстрады и слушали соло чеченца на ударных. Другие столпились у центральной кабинки, в которой за столиком сидят господа Вандевельде и Курт. Как огурчики, не скажешь что пьяные. И точно ссорятся! Что-то там себе рычат.
Узнав Вандевельдов и Куртов, все почтительно уступали семьям лучшие у эстрады и в кабинках места.
Я не мог различить кто отец кто Дядя Ваня. Пиджаки на спинках стульев, сорочки расстёгнуты, оба в шляпах по глаза нахлобученных, и с галстуками распущенными на потных шеях. Дама бегала глазами с одного на другого. Похоже, и мамаши не узнавали: не поднялись в кабинку, стояли в растерянности. Разве что детишки-чеченцы не сомневались в том кто их сосед. Одни толкались, старший из мальчиков убеждал:
— Мэр тот, что слева! Дядю Курта положит.
Другие отпихивались, «малявка» из девчонок — с белокурыми кучеряшками среди детишек чёрненьких и
