Демон пропищал тонким быстрым голоском:
— Да, я умею многое! Но ограничения есть: бессмертия не даю, теорему Ферма не решаю, на небеса не вхож...
— Погоди, — прервал Томас. — Какая теорема? Я что тебе, иудей? Или какой-то еще засушенный книжник? Я король, и мне изволится...
Демон перевел взгляд крохотных, как бусинки, глаз с калики на Томаса:
— Король?.. Да еще свеженький? Понятно. Золота, замки, войско. Дам войско, дабы побить соседа...
— Мне не то надо, — прорычал Томас.
— Не то? — удивился демон. — Ага, тогда бессмертие? Всякий, дорвавшись до власти, хочет, чтобы никогда не кончалась. Бессмертие, правда, дать никто не волен, зато какие-то гарантии неуязвимости на некий срок и на определенных условиях...
— К черту бессмертие, — рявкнул Томас. — Мне нужна женщина.
Демон подпрыгнул, щекоча крохотными ножками ладонь Олега:
— Это просто! Проще пареной репы. Могу любого цвета, возраста и положения. Даже монашенку... Монашенки особенно...
Томас рыкнул:
— Мне нужна моя женщина! Она сейчас в преисподней...
— А где ей еще быть? — удивился демон. — Все женщины там... Одни уже, другие потом, но все будут там. Могу посодействовать с Еленой Прекрасной, Сафо, Умилой, Авдотьей Рязаночкой... гм, нет, с Авдотьей не получится, зато Гвеньевера, Моргана, Далила...
— Нет, — отрезал Томас. — Мне нужна моя единственная. Ее зовут Ярослава. Ее недавно уволок один такой обгорелый.
Демон скорбно покачал крохотной рогатой головкой:
— Это будет трудно.
— Трудно? — не поверил Томас. — Труднее, чем Елену Прекрасную?
— Всяк знает, где Елена, — объяснил демон. — Всяк знает, где Сафо, и на какой козе к ней подъехать. А где искать женщину не столь именитую? Ну-ну, пока не столь именитую. Вы можете пересмотреть всех женщин на белом свете? То-то. А в аду женщин в десятки раз больше. Они ведь все там, начиная с самой первой, Лилит. И второй — Евой.
Калика покачал головой:
— Врешь... Никакой ты не Асмодей. Всяк знает, что Лилит — лучшее творение бога, и свободно бывает везде, где хочет. Хоть в аду, хоть на земле. А Еву с Адамом вывел их праправнук, когда на кресте кончился. Ни хрена не знаешь, мелочь пузатая, а щеки дуешь!.. Ладно, тогда последний вопрос... Кто из чертей волен явиться в наш мир и украсть... или послать кого-то, чтобы для него украли...
Томас напряженно замер. Демон всплеснул короткими ручками:
— Только сам Сатана! Остальным не в их власти. Разве что поневоле, как я сейчас. Но Сатана не явится, у него своя гордость...
— И все?
— Н-нет... — ответил демон, колеблясь.
— Кто еще?
— Ну... говорят, в этот мир отлучается Вельзевул. Это правая рука Сатаны, он силен и грозен... но он еще и умеет обходить все ловушки, что на него ставят те, что наверху. На самом верху! А больше... нет, больше почти никто. А если кто и выберется, то всю добычу тащит Вельзевулу.
Олег буркнул:
— Это все, что знаешь?.. Брысь.
Он перевернул ладонь тыльной стороной вверх, даже большой палец опустил вниз обрекающе, и демон исчез с пристыженным воплем. Томас тяжело вздохнул, слышно было как нервно переступали с ноги на ногу рыцари. Оба крестились торопливо, шептали молитвы, но умолкали всякий раз, когда в их сторону оглядывался страшный язычник с красными, как огонь, волосами.
— И что же? — спросил Томас, когда калика некоторое время безуспешно вздымал длани, творил заклятия, швырял пучки травы в середину звезды.
— Что-то больше никто не идет, — признался калика. — То ли бабка больше не умела, то ли звезда такая слабенькая.
— А ты?
— Что?
— Ты разве не можешь?
Калика искренне изумился:
— Я что, чернокнижник?
Томас поперхнулся готовым ответом, успел подумать, что калика в самом деле из другого мира, ибо чернокнижники — это христиане, отрекшиеся от Спасителя, предавшие его, а калика чернокнижных мерзостей не знает, с демонами не водился, могил не раскапывал, а младенцев невинных если и убивал, но не из подлости, а по убеждениям своей веры.
— Так ты, значит, — спросил он без надежды, — в этой магии не разберешься?
— Больно она подлая, Томас. От тайного предательства! А я Христу твоему открытый противник.
Рыцари нервно дергались. Их ладони то прыгали как лягушки на рукояти мечей, то отдергивались, будто отброшенные ударом копыт боевого коня: помнили, как этот диковатый разделался с колдунами Стоунхенджа.
Томас взмолился:
— Тогда почему бы тебе не прибегнуть к своей магии? Как ее... волшбе! Пусть я буду за это проклят и гореть мне в аду, но лишь бы спасти ту, которой я так мало уделял внимания и ласки!
— Тебе гореть в аду?
— Разве не я тебя подтолкнул? Так что и отвечаю я.
— Магия, — пробурчал Олег с тоской. — Дело даже не в этике, хотя без этики человек еще не человек, а так... всего лишь разумное нечто. Просто я давно ею не пользовался. А с нею как с музыкой... Один сказал, что если день не поиграет на своей проклятой дуде... или не на дуде?.. то мать замечает, что начал играть хуже. Если не поиграет три дня, замечают и друзья. А не поиграет неделю — замечают все.
— Кто сказал?
— Не помню. Или еще не сказал... а скажет. У меня от этой дурной попойки все путается. Одно наползает на другое как жаба на жабу по весне. В магии, сэр Томас, слишком много от дикой силы. А я всегда ненавидел силу. Любую. Даже добрую.
Томас недоверчиво смерил взглядом могучую фигуру калики. Скалы бы ломать, а не гнуть спину над поисками Истины в темной пещере. Сто лет, говорит, просидел в пещере! Да одна его ночка в половецком стане перечеркнет любую святость.
— И что же мне? — прошептал он беспомощно.
— Не знаю, — ответил калика с досадой. — Я ведь чужой в этом христианском мире!
В своих королевских покоях Томас велел слугам подать крепкого вина — горе заесть нельзя, а запить можно, — но калика притронулся только к головке сыра. Челюсти его двигались медленно, взгляд был устремлен на стену так пристально, что Томас то и дело оглядывался, но стена как стена, никакая харя не выступает из серых камней.
— Олег, — сказал он горячо, — мне дядя рассказывал, что однажды Одиссею боги предложили на выбор: прожить долгую счастливую жизнь на своем маленьком островке в безвестности, или же прожить коротко, но с великой славой? Одиссей выбрал короткую жизнь, но чтобы со славой. Тогда боги, восхищенные его мужеством, даровали ему жизнь со славой, но и долгую. Увы, это были времена гнусного язычества, а сейчас законы иные... Но я все же хочу прожить славно... а не как Мафусаил, о котором священник чуть не рыдает от умиления. Ну, который прожил девятьсот с лишним лет, но таким пустоцветом, что никаких великих деяний за собой не оставил!