связали. Ишь ты, чисто спелись, и глядят одинаково.
— Чего вылупились! Да не побегу я! Нешто не понимаю? Совсем придурка из меня сделали! Обожду пока. А ты, старая поганка, цыц у меня! Где мой грибной пирог величиной со щит? Обещала ведь? Продула ведь! То-то же! Ну-ка глаза в землю, несчастная!
— Где тут у вас готовильня? — со вздохом, едва сдерживая смех, спросила Ясна. — Буду пирог печь на весь честной кружок.
Едва Стюжень показал, едва успела Ясна сделать шаг, из-за угла выметнулся мрачный Прям, угрюмо кивнул ворожее, будто сослепу обнял Тычка, хотел было мрачно унестись дальше, но его окликнул Стюжень. Воевода потайной дружины круто повернулся и уставился на верховного, будто диковину увидел.
— Лица на тебе нет.
— А-а, это ты. Стоишь за углом, как в засаде.
— Что опять? Пожар? Потоп? Только это осталось.
— Там видоки за Безрода сцепились с видоками против.
— Где? Так развести же надо было!
— Да что ты говоришь, отец родной? — потайной дурашливо всплеснул руками. — Никогда бы сам не догадался!
— Где?
— На площади рукодельного конца, — Прям отчаянно махнул рукой за спину. — Боюсь, пожгут город к Злобогу.
— Ясна, ты пеки, пеки, пирог. Очень кстати будет. Мы скоро…
* * *
Зная себя и остальных, Рядяша порешил к Безроду сразу не ломиться. Щёлк остался на Скалистом, старшим на Улльге пошёл Рядяша.
— Ты уж там без нахрапа! — ещё на острове перед отходом граппра Щёлк пальцем погрозил Рядяше.
— Ну что мы, маленькие что ли? — развёл здоровяк руками. — Сами на рожон не полезем. Правому это не нужно. Только Вернушку с детьми и стариков подбросим и назад.
— Ты нашего-то обними, передай парни заставу держат крепко, мышь не проскользнёт.
Как обещали так и сделали. Пока Верна с детьми, Ясна да Тычок первыми ушли к Сивому, заставные остались Улльгу обиходить. Только вёдра водой наполнили, да собрались палубу вымыть, ладья подошла, рядом встала. Рядяша углядел на парусе цвета Головача, презрительно скривился и отвернулся. Головачи, в обраточку, отворачиваться не стали, слепыми прикидываться не торопились, и едва распознали, какая именно ладья стоит с правого борта, расчехлили языки.
— Ты гляди, Бушуй, душегубские палубу вылизывают!
— Нет бы за своим по всей Боянщине подчистить, они тут вошкаются.
— Драить палубу — это тебе не в моровой грязи да кровавых ошмётках по всем краям возиться!
— Что там такое? — Головач подошёл с кормы, оторвался от свитка, который читал, поднял глаза.
— Боярин, гля! Душегубчики взгляды прячут в глаза не смотрят. Совесть, видать, заела, стыдобища жрёт.
«Спокойно», Рядяша усмехнулся, рукой показал, мол, дыши ровно, братва.
— Подонок своё возьмёт, — резко отрубил боярин. — Для того и пришли. Плачет по нему верёвка! Давай сходни, меня князь ждёт!
Неслухи мрачно переглянулись, покосились на Рядяшу с немым вопросом. Тот решительно помотал кудлатой башкой из стороны в сторону. Нет, никого трогать не будем. И так вонь стоит до небес, тронешь этих, вообще глаза смрадом выест и только хуже Сивому сделаем.
— И вот что, — Головач остановился на сходнях, повернулся, нашёл глазами кормчего. — Могут подвезти три бочонка заморской браги, погрузите в нутро. Когда подвезут не знаю, но если доставят — схороните. И бережно тут у меня! Расколотите бочата, три шкуры спущу.
«Поняли, три бочонка подвезут!» — Рядяша молча кивнул на ускакавшего Головача. Вороток, Ледок, Неслухи, Гюст и остальные, гоняя воду по палубе, также молча сверкнули глазами. Не иначе ко дню приговора подгадал, пёс шелудивый: Безроду клеймо виноватого, а этот бочонок откупорит, накушается в три горла. Рядяша глядел вослед Головачу и сам себе удивлялся: не свела бы в своё время судьба с Безродом, да услышал бы о своих что-то подобное, как пить дать дерьмецом забросал бы головачей, а вот свела и глядишь на мерзавца, как на яблочную запеканку, что жена подаёт после жаркого: знаешь, что она есть, знаешь, что вкусна, и знаешь, что никуда не денется. В какой-то раз даже глядишь на неё, слюни копишь. Жалеешь что ли?
— Слышь, браток, — весомо пихнули слева-сзади, — нельзя такое спускать, нельзя-а-а-а!
Рядяша повернулся. Рядом стоит Неслух, руки скрестил на груди, подбородком показывает на головачей: те, видно, совсем бошки растеряли, тот, кого кормчий звал Бушуем, скатился уж вовсе в скотское непотребство — скинул порты, повернулся задом и давай булками сверкать, да ещё наклонился и хлопает себя по ягодам.
— Ты себя не руками хлопай, — буркнул Рядяша, доедая яблоко. — Крапивой. Толку будет больше.
Шагов двадцать до головачей, пол-яблока — самое то: и распробовал, и ещё достаточно тяжёлое и объедки уже, а когда оно прилетает тебе в самый зад, в правую половину, куда скоморошество девается? Бушуй от неожиданности подскочил, схватился за «рану», но самое главное — взгляд. Удивлённый, когда в морду получаешь нежданчика, и даже где-то обиженный.
— Колпак завтра, — Рядяша развёл руками, состроил виноватое лицо. — Уж прости.
— Какой колпак? — не поняли там.
— С бубенцами. Придурочный. С собой не возим.
— Воевода ублюдок и сами ублюдочное племя!
— Яблоко ещё есть? — заозирался старший Неслух.
— Лови. Повторить хочешь?
— Ну зачем повторяться, — Неслух достал из мешка кусок тканины, замотал яблоко, подошёл к борту. — Эй там, лови! Чего разбежались, дурни?
Головачи, едва увидели мощный замах не самого маленького воя, мало за борта не попрятались, Злобог его знает, что он там швыряет. Камень что ли? А самим что делать? Не стрелами же утыкать этих душегубских. А Неслух, гоготнув, просто швырнул по дуге. Несильно.
— Что это? Яблоко?
— Не-а, платок.
— Зачем?
— Сам выбирай. Сопли подотри, порты промокни. Поди, всю ладью от страха заляпали.
Рядяша ржал со всеми, а когда смех отзвенел, подозвал Неслухов.
— Братовья, ну-ка вспоминаем: ещё до осады дядька ваш как-то убойную брагу делал. Ну, ту, на ядрёном сусле. От него аж пена шла, когда в солод бросили. Вспоминаем.
— Ну, было такое.
— Что-нибудь рассказывал?
— Да всё рассказывал.
— Так, Вороток, Ледок, и вы оба за мной…
Уже в сумерках к ладье Головача подъехал возница на телеге, кликнул старшего.
— Чего тебе?
— Головача ладейка?
— Ну, допустим.
— Нукал жене муж, потом пил из луж. Сам-то на месте?
— А тебе зачем?
— Кто спрашивает зачем, останется ни с чем. А что, бражку заморскую никто не ждёт?
— Мы ждём.
— А забирай!
На ладье засуетились, пошло движение, с десяток светочей вспыхнули один за другим.
— Ого, здоровенные бочки! И четыре!
— Четвёртая в подарок.
Чекан спустился, обошёл бочки. Здоровые, придётся катить. Крышки пригнаны плотно, даже глиной промазаны, и пахнет… смолой. Смолой что ли облиты?
— Чего это? Смола?
— Бражка заморская, везли из-за тридевять земель. Понимать надо. А вдруг волны? А вдруг солнце? А вдруг бочка возьми да рассохнись?
Головачёв кормщик поскрёб в затылке. Да, тут лучше перебдеть. То вода, то солнце, то вода, то солнце… Никакая бочка не выдержит.
— Давай, парни, четверо на бочку… спускаем бережно. Ого смола свежая?
— Мой всегда подновляет, когда отдает. А вдруг тебе везти морем да обратно за тридевять земель? И ведь обидки выкатишь, если не довезёшь.
— Выкачу, а как же! — весело согласился Чекан.
Выкатят обидки, подкатят к сходням бочки, закатят на палубу, скатят по настилу в нутро. Солнце катится по небу, а человек отчего-то скатывается, и какой-нибудь сердоболец обязательно спросит: «Как ты до такого докатился?»
Когда Рядяша, Неслухи и остальные поднялись на борт Улльги, вид у всех был, ровно коты в сметане перемазались: если бы можно было от довольных рож подпалить светочи, подпалили бы.
— Эй, босота заставная, — прилетело от головачей, — сухари да вода? А мы заморскую бражку тянем. Головач особливо для нас бочонок пригнал! Вот это я понимаю, воевода и дружина!
Рядяша сделал своим страшное лицо и немо затряс кулачищами, дескать, молчать, пёсье племя, не вздумайте ржать! А как тут не заржать, если смех изнутри кишку щекочет, и Ледок без единого слова, руками сказал всё что думает, только хлопки улетели в сумерки. Там и остальных на лицо перекосило, и так взболтали руками подступающий мрак, и такое полетело в темноту… полетело бы, дай заставные голос. Ну а того сусла, что беззвучно в небо исторгли, хватило бы сквасить вечернюю мглу, чтобы пошёл сизый снег, а там сверху,
