а стопу перебинтовал одним из шёлковых платков. За полгода у меня их шесть штук набралось от юных и очень юных девочек, выражавших мне симпатию.
Стопа распухла и теперь боль тлеет противная, стоит только потревожить. Поспешил в портянку замотать туго, чтобы ребята не увидели. В хромовый сапог засунул, от боли дикой чуть не воя.
Не влезает носок. Всё. В груди холодеет от осознания того, что я всех подвёл. Если бы не набил Максиму рожу, он бы смог меня заменить. Но сдержаться было выше моих сил.
Сдаваться не намерен. Поэтому принимаю единственное верное решение. Стельку вынимаю и пробую изнутри подошву бритвенным ножиком прорезать. Поначалу не пошло, но от злости и дури вообще насквозь прорезал! Да и чёрт с ней.
Сунул носок туда без стельки и с дыркой, только так и вошло. Через боль, которую давлю злостью и решительностью. Второй сапог надел, поднялся. И после первого же шага с ударом на полную стопу покривился от нестерпимой боли. Вчера она была другой, не такой невыносимой, не такой долгой и проникающей в сознание.
Стал расхаживаться по кубрику, привык, полегчало. Но стоит сильно ударить стопой, как и буду на плацу шагать, простреливает так, что коленки подкашиваются.
Поспешил в умывальник последним уже в парадных штанах, которые мне каждый юнкер норовил забрызгать.
Объявили, что торжественная линейка будет в десять утра и погнали нас из казармы на завтрак. К кителю впервые выдали аксельбант из трёх канатов цвета флага Империи, который мне даже пришёл специальный человек из оркестровых лепить.
У знамённой группы золотые аксельбанты, а у меня у одного на всю роту такой. Сердце в груди пылает, и дышится легко. Знаю, видит меня отец с небес. И гордится своим сыном. А я ведь не подведу, бать. Испытания только в радость. И от боли не покривлюсь, не дождётесь.
Пройду перед принцессой Небесной самым счастливым и гордым от того, что знамя училища несу.
На улицу вышел и о всякой боли позабыл. А я и думаю, отчего юнкера в казарме к окнам прилипли.
Над нами дюжина боевых дирижаблей висит! Не над самим плацем, а по периметру училища, похоже. На высотах от ста до пяти сотен метров. Пушками своими крупнокалиберными блестят. На шпилях, устремлённых в стороны от кабин, флаги Империи огромные развеваются. Рокот пропеллеров сверху, похоже, и создаёт этот гул, заполоняющий собою пространство. Но это ещё не всё!
На плацу уже со стороны трибуны три меха, синим перламутром сверкая, стоят в ряд с крыльями сложенными!! Вроде одинаковые и по габаритам, и по фигурам человекоподобным, с гербами золотыми на кабинах. Но каждый индивидуален в мелочах. Резаки разные, броня блестит у каждого по–особенному.
Юнкера рты раскрыли, бьются друг о друга, из подъезда выходя.
На трибуне и вокруг чиновников тьма, да прочих господ с дамами толпа целая. Но к мехарам не подходят, там даже караул выставлен. Нет, не юнкерский, полицейское отцепление стоит с винтовками. По периметру плаца тоже полицейские в зелёных мундирах маячат, у газонов и меж редко посаженных деревьев. Причём не простые, а со звёздами на погонах. Похоже, весь офицерский состав полиции Владивостока привлекли.
Задержали при нас какого–то ушлого дядьку с фотокамерой. Прям налетели, когда к мехарам подошёл и нацелил свою коробку с линзой. Юнкера посмеялись над эпизодом, но это скорее от нервов.
Гам людской стоит, как на базаре, и совершенно непривычен в стенах училища.
И не только на плацу народ шум создаёт. По территории шастают небольшие делегации в сопровождении наших офицеров, которые показывают им что–то, рассказывают, распинаясь. А те лица воротят холёные, брезгливо поглядывая на облицовку зданий.
Построились. И двинули в обход плаща в столовую. От волнения в груди надышаться не могу. И иду, маршируя чётко, будто экзаменуют уже нас. Так и товарищи мои шагают чётко, головами не вертя.
У шпиля с памятником целая толпа гражданских господ. Мехара нашего рассматривают. Преподаватель распинается, рассказывая о герое корнете Суслове и его последнем бою.
Офицеры наши при параде, с аксельбантами на кителях и погонами золотыми, да перчатками белоснежными.
Отдаём воинское приветствие памятнику, как положено, вызывая дикий восторг у дамочек, которые первыми обернулись, услышав команду. Юнкера заулыбались сдержано в ответ. А я зубы сжал от новой волны боли. С походного на строевой шаг перейдя, растревожил рану сильнее.
Но не приуныл. Никак нельзя даже здесь!
Ведь где–то здесь Татьяна Румянцева, в числе гостей пришла. Вот же она удивится, увидев меня со знаменем училища! И будет гордиться мной, когда пройду торжественным маршем, держа его гордо.
Здесь же и её брат Олег должен быть. Но почему только три меха у трибуны, а не четыре? Неужели потеряли одного в бою за остров?
На завтраке кусок в горло не лезет. Сижу, как кол проглотивший. Шею белый ворот рубахи стянул, аксельбант испачкать страшно. Юнкера на меня посматривают с тревогой. Ребята взводные перешёптываются. Никто не знает, что там с Максимом произошло, но догадываются.
После завтрака роту на плац, а знамённую группу в штаб направили. Взводный сам нас и повёл. Но не дошли малость, усатые газетчики в цилиндрических шляпах напали со своим фотоаппаратом. Семён Алексеевич, посмотрев на карманные часы мимоходом, соблазнился на фотографию и остановил нас, чтоб позировали.
Мне и самому вдруг захотелось запечатлеться! Ведь в газету уж точно попаду! И потом Фёдор хоть посмотрит, какой я красивый вышел. Вряд ли деда пустят сюда сегодня.
Вспыхнуло что–то в коробке, ранцем висящей на груди у одного. Кивнул газетчик удовлетворительно. Собрались дальше уже идти, а репортёры на взводного напали с расспросами. И всё карандашом в блокнот плотный записывают.
— Господин юнкер, — подскакивает и ко мне молодой мужчина на вид очень скользкий. — А почему у вас эти косички не как у других?
— Аксельбант называется, господин репортёр, — отвечаю важновато.
Смотрит пару секунд, кивает, записывает. И дальше:
— Ну так и?
— Знамя училища понесу, — заявляю гордо.
— А, понятно, — комментирует обыденно и снова записывает, а дальше выдаёт:
