защекотало внутри — будто стоишь беззащитный у подножия снежной горки, а сверху сани катятся, аж дух захватывает и в пупе всё скукоживается. Вот должен ты обрубить верёвку, только на мгновение раньше у самого внутри обрывается, чисто с вершины ледяной горы сиганул, и чем корабль оттниров ближе, тем туже требуха в узел стягивается.
Моряй подобрался к мачте, вынул меч и в один счёт полоснул по верёвке. Поздно. Парус не успел опасть. Граппр и ладья поцеловались, морской змей на носу граппра укусил морского волка на носу ладьи, а может быть, наоборот, только зубы обоих зверей так и разлетелись щепками по сторонам. Гребцов, ровно полудохлых зимних мух, как щелчком посбивало со скамей и швырнуло вперёд. Мореходов утаптывало одного в другого основательно, с хрустом костей и звоном броней, и вряд ли больше половины встанет на ноги — морской змей нёсся вперёд почище скакового жеребца, и даже представить жутко, что случилось бы, окажись на пути жеребца ледяная стена. Моряя швырнуло в скамью, на которой только что сидел Краёк, и приголубило о самое ребро — воздух едва легкие не разнёс, как лопается мех, надутый, запечатанный да проколотый остриём.
— Родненькие мои, — кривясь от боли, воевода ладейного поезда подполз к борту и кое-как поднялся, — ведь не доброго утра пожелать догоняли?
Носы кораблей смяты, свои ворочаются по настилу, стонут, привстают на колени и качаясь, падают. С оттнирами хуже: лишь трое-четверо ползают по палубе, остальные елозят на месте, баюкают руки-ноги да стонут. Несколько человек швырнуло в воду, но то, что оба корабля затонут, стало ясно с первого взгляда. К ворожцу не ходи. Что дернуло… как почувствовал… Моряй и сам не понял, но будто светоч слева запалили — шкуру едва не обожгло. Поискал глазами, а это на граппре кто-то стоит у борта на тряских ногах, еле держится за брус и глазами обжечь пытается. С такой ненавистью глядит, что весь остальной мир с громадной льдиной, разбитыми граппрами, тонущими людьми будто поблёк и стушевался, а это молодое лицо с острыми глазами одно только во вселенной и осталось — видно сразу, будто взгляд привязан.
— Ну и чего тебе надо, красавец? — сипнул Моряй и с улыбкой впечатал ладонь левой руки на плечо правой, да ещё вверх подёрнул, чтобы уж наверняка заметил. — Ешь, не обляпайся.
Справа ветром в парусе «просвистела» ладья Кабана — он тоже попытался обрубить верёвку — и на полном ходу вмазалась в ледяную гору, только щепки полетели. Третью в лёд впечатало так, что после удара корабль аж кормой взбрыкнул… и только три последние ладьи отделались относительно дёшево: там успели убрать паруса, резко повернуть кормило вправо, и даже «закопать» весла против хода — руки из плечей выкручивало, дружинные аж зубами скрипели, но как могли налегали всей тяжестью на вёсла. Море противилось, норовило ребра вёслами пересчитать а то и местами поменять. От удара о ледяную гору не спасло, но вышел он не смертельным, на плаву остались, и даже не сильно помяли корабли.
Тот, на граппре, продолжал с ненавистью таращиться и что-то шептать. Моряй, перебирая руками по борту, заковылял вперёд, и не получалось перестать лыбиться. Ковылял вперёд, зловеще ухмылялся и шептал: «Никуда не уходи, потолковать нужно». Граппр и ладья сцепились намертво: узкое, хищное тело граппра, теперь уже без морского змея на носу, пробив борт Проворного чуть снизу — ладью в момент удара поднесло на волне — сидел крепко, будто нож, всаженный по самую рукоять. Рубки насмерть дружина на дружину не будет, с обеих сторон на ногах стоит едва ли с десяток, меч смогут удержать вообще единицы, но та «единица», которой жизненно важно удержать меч в крепкой ладони, его уже держит и даже ковыляет вперёд.
— Землячок, а ты чего такой злой?
До смертельного объятия кораблей Моряю оставалась лишь пара шагов, когда ветер с разбегу ударил плечом в парус граппра, и вроде бы ничего странного, но то кольцо тумана, что допреж крутилось и крутилось в выси, ровно гончарный круг, вдруг сломалось, дымка водопадом полилась вниз, да и прямиком в парус оттниров, только с носа. Граппр вздрогнул, заворочался, завозился, попятился назад и задрожал, чисто малец, которого сильные руки отца тянут из пёсьей конуры наружу, на белый свет, а того друг держит зубами, рычит и просит не уходить. Настил под ногами заходил, Проворный задрожал, дерево заскрипело, когда исполинская силища потащила граппр наружу. Несколько больших волн, будто руки, вверх-вниз качнули граппр, выламывая из Проворного, несколько раз ветер толкнул плечом парус, и с очередной волной морской змей выполз из пробоины ладьи.
— Даже не поговорим? — Моряй сплюнул кровавую слюну, губу прокусил что ли?
Молодой боян со злыми глазами едва заметно качнул головой, и как-то резко ветер стих. Он не исчез, его слабое дыхание продолжало вяло копошиться в клубах тумана, но к ледяной горе из дымки едва не ползком выбрались только два граппра. Последние. Дружины отчаянно крутили вёслами поперек хода, и оба морских змея походили на коня, что упирается копытами в землю, идти не хочет. Морские гады лишь чувствительно стукнулись мордами о лёд, одному выбило зуб-щепку, второму расквасило нос, и оба тихонько закачались на волнах.
— Забирай своё стадо, — Моряй сплюнул в пробоину и мотнул головой на полосу обломков вдоль исполинского куска льда. — Чую, пастушок, свидимся ещё.
Боян зловеще улыбнулся, кивнул и что-то зашептал. Ровно всамделишным пологом ветер лениво завесил оттниров туманом — уже не тот ураган, что разбил больше десятка кораблей, а сонный гуляка, что на ногах стоит едва-едва после пьяной драки. Моряй огляделся. Слава богам, все живы, трое-четверо стоять не могут, пятеро за рёбра держатся, сам — шестой, остальные вроде ничего. Подошёл к парусу, внимательно оглядел. В углу странную нашивку обнаружил, отодрав которую с помощью ножа, долго смотрел, качая головой — под заплатой пятнел знак, сделанный углем с каким-то странным багровым отливом: стрелка остриём вниз. А на нижнюю грань птичья косточка нашита.
— Что нашёл? — Дыродел, отряхивась, прохромал к мачте, встал рядом.
— А мрак его знает, — угрюмо буркнул Моряй, кивая на стрелку. — Придём домой у Стюженя спрошу. Одного только не пойму — когда вражина успел поработать?
— Думаешь в этом дело? — купец бородой показал на стрелку.
— А то! Уверен, если поищем на других ладьях, найдём такие же! Эй, Кабан, как слышно? Все живы? Это хорошо. Подойди к парусу…
* * *
Для судилища выбрались на берег Озорницы. Что? Город должен продолжать работать? Работать, пока Сивого будут чехвостить за его мерзкие дела? Спокойно резать кожи, стучать молотом по раскалённной заготовке, вертеть гончарный круг пока будут судить того, кого считаешь величайшим ублюдком-храбрейшим воем во все времена? Нет уж дудки! Дудки, кстати, были — начало судилища возвестили тремя здоровенными охотничьими рогами. Для князя и бояр сколотили помостки, чтобы глядели на подсудимца сверху вниз. А пусть, поганец, бороду вверх задирает! Так ему! Не ровня. Знай, грязь подножная, своё место.
— Ишь чего удумали, — шептались в толпе, — судить его на том самом месте, где оттниров перемогли!
— Князь даёт понять, дескать, неприкасаемых нет?
— Да как же так-то? Или не вместе мы плечом к плечу полуночников разбили? Вот прямо тут?
— Хорошо хоть на плёс догадались не соваться! С плёсу Сивый побеждённым ни разу не ушёл!
Даже если бы закрыли ворота и разнесли по брёвнышку мосток, в городе никого не удержали бы, да что в городе — из окрестных сёл подошли. Те, что поухватистее да поумнее — ещё затемно, остальным только и осталось на заре уткнуться в самый хвост толпы да толкаться на дальних подступах и слушать соседей. Безрода на судилище вывели первым. Ещё затемно. Раньше всех. Даже до того, как для городских открыли ворота. Пусть ждёт своих судей. Не берестяной, не развалится. И уж таким хитрым образом всё устроилось, что никого из «стариков»-дружинных при нём в охранении не оказалось: одни только боярские да юнцы желторотые. Вот подтягиваются к месту судилища самые продуманные рукоделы и купцы ещё затемно, места занять поближе, а там заря ночную темень помалу размывает, и проступает из сумерек клетка из соснового тёса толщиной с голень. А клетка чёрная, смолой вымазана, а дневной свет осторожно снимает ночной
