И она сделала ходы.
Саймон нахмурился. В тусклом свете палатки рука Адиту двигалась так быстро, что он едва успевал за ней уследить. На миг у него возникло неприятное подозрение, что она жульничает, но после короткого размышления он решил, что Адиту нет в том нужды — ведь для него тонкости игры в шент все еще оставались тайной, с тем же успехом Саймон стал бы ставить подножку маленькому ребенку, с которым побежал наперегонки. И все же у него возник интересный вопрос.
— А в этой игре можно жульничать? — спросил Саймон.
Адиту подняла голову, оторвавшись от своих фишек. Она была в свободном платье Воршевы; сочетание необычно скромной одежды и распущенных волос делали ее не такой опасной — более того, она казалась пугающе похожей на человека. Ее глаза вспыхнули, отражая пламя жаровни.
— Жульничать? Ты хочешь сказать, лгать? Игра может быть обманчивой настолько, насколько игроки пожелают.
— Нет, я другое имел в виду, — сказал Саймон. — Ты можешь нарушить правила? — Она была восхитительно красива.
Он смотрел на нее, вспоминая ту ночь, когда она его поцеловала. Что это значило? И значило ли хоть что-то? Или она просто играла с ним, как с комнатной собачкой?
Адиту обдумала его вопрос.
— Я не уверена, что знаю ответ на твой вопрос. Ты можешь обмануть свое естество и взлететь, размахивая руками? — спросила Адиту.
Саймон покачал головой.
— В игре так много правил, значит, должен существовать способ их нарушить…
Прежде чем Адиту попыталась ответить, в палатку ворвался Джеремия.
— Саймон! — задыхаясь, крикнул он и замер, увидев Адиту. — Я прошу прощения. — Несмотря на смущение, он с трудом сдерживал возбуждение.
— Что случилось? — спросил Саймон.
— Пришли люди!
— Кто? Какие люди? — Саймон бросил быстрый взгляд на Адиту, но она вернулась к изучению доски.
— Герцог Изгримнур с принцессой! — Джеремия не мог успокоиться и дико размахивал руками. — И с ними другие! Странный маленький мужчина, почти как Бинабик и его тролли, но очень похожий на нас. И старик — даже выше тебя. Весь город собрался на них посмотреть!
Несколько мгновений Саймон сидел молча, пытаясь разобраться в своих чувствах.
— Принцесса? — наконец переспросил он. — Принцесса… Мириамель?
— Да, да. — Джеремия все еще тяжело дышал. — Она одета как монах, но сняла капюшон и махала людям. Пойдем, Саймон, все отправились их встречать. — Он повернулся и сделал несколько шагов к выходу из палатки, потом повернулся и с удивлением посмотрел на друга. — Саймон? Что-то не так? Разве ты не хочешь увидеть принцессу, герцога Изгримнура и смуглого мужчину?
— Принцесса. — Саймон беспомощно повернулся к Адиту, которая смотрела на него с равнодушием кошки.
— Звучит так, что тебе это доставит удовольствие, Сеоман. Мы доиграем партию позднее.
Саймон встал, вышел вслед за Джеремией из палатки и сразу оказался на ветру, который разгуливал на вершине холма. Все движения Саймона стали медленными, как у лунатика. Словно во сне, он слышал подобные рокоту океанского прибоя крики собравшихся людей.
Мириамель вернулась.
Когда Мириамель и ее спутники ехали по бескрайним лугам, становилось все холоднее, и к тому моменту, когда они добрались до огромных равнин Луговых тритингов, на земле уже лежал снег, и даже в полдень небо сохраняло свинцовый цвет с отдельными пятнами черных туч. Прячась под плащом от пронизывающего ветра, Мириамель почти испытывала благодарность к Аспитису за то, что он их нашел; им предстояло бы долгое и очень тяжелое путешествие, если бы пришлось идти пешком. Впрочем, и сейчас она страшно замерзла, но ощущала странную свободу. Граф преследовал ее, но теперь, хотя он остался жив и наверняка продолжит ей мстить, она больше его не боялась. Однако побег Кадраха произвел на нее очень неприятное впечатление.
После того как они вместе сбежали с «Облака Эдны», она стала иначе относиться к эрнистирийцу. Конечно, он несколько раз ее предавал, но монах о ней заботился. Ненависть Кадраха к самому себе все еще висела между ними — в конце концов, именно она заставила его сбежать, — но собственные чувства Мириамель изменились.
Теперь она сильно жалела о споре из-за пергамента Тиамака. Мириамель рассчитывала, что сможет постепенно выманить его и добраться до истинного человека, который скрывался за разными личинами, — человека, который ей нравился. Но, как если бы она пыталась приручить дикого пса и слишком рано попыталась его погладить, Кадрах испугался и сбежал. Мириамель никак не могла избавиться от смутного чувства, что она упустила возможность, значимости которой не поняла.
Даже верхом путешествие оказалось долгим, и ее мысли далеко не всегда были хорошей компанией.
Они целую неделю добирались до Лугов тритингов, вставали с рассветом и не останавливались до тех пор, пока не заходило солнце… впрочем, оно появлялось довольно редко. Погода с каждым днем становилась холоднее, но все еще оставалась терпимой: к полудню солнце, словно усталый, но упрямый посланец, поднималось в небо и прогоняло прочь холод.
Луга оказались широкими и по большей части плоскими и невыразительными, как ковер. Временами им встречались спуски и подъемы, но они вызывали еще более гнетущие чувства, и после того как они целый день ехали вверх по склонам, Мириамель не могла избавиться от мысли, что должны же они рано или поздно добраться до вершины, где будет что-то. В какой-то момент они пересекли плоский участок наверху, и начался столь же однообразный спуск. Даже мысль о бесконечном путешествии пешком приводила ее в уныние. Шаг за шагом, миля за милей Мириамель шептала тихие благодарственные молитвы за полученных у Аспитиса лошадей.
Ехавший перед ней Тиамак быстро восстанавливал силы. После недолгих уговоров он поведал им с Изгримнуром, который охотно уступил вранну роль рассказчика, о своем детстве в болотах и трудном первом годе обучения в Пердруине. Хотя природная немногословность не позволяла ему останавливаться на тяготах того времени, Мириамель чувствовала, что за краткими описаниями вранна проступает жестокость тех, кто учился вместе с ним.
Оказывается, не только я чувствовала себя непонятой и лишней. — Этот, казалось бы, очевидный факт стал для Мириамель откровением. — И я принцесса, у которой было множество привилегий. Я никогда не испытывала голода, не боялась, что умру и буду забыта, мне не говорили, что я не могу делать то, что хочу.
Когда Мириамель слушала Тиамака, глядя на его жилистое, но хрупкое тело, видела четкие жесты ученого, ее пугало собственное упрямое невежество. Как могла она, которой посчастливилось родиться в королевской семье, переживать из-за тех немногих неудобств, с которыми Бог и судьба заставили ее встретиться? Ей
