Хозяйка встретила нас в дверях. Толстая, не слишком опрятная женщина лет сорока, в дорогом платье, которое так не шло к ее красному, широкому лицу и маленьким жадным глазкам. Она потребовала плату, выхватила из моей руки книгу и быстро пролистала ее. Видимо, подарок пришелся по душе, потому что взгляд хозяйки потеплел. Она спрятала книгу в глубокий карман платья и попросила подождать, пока подадут на стол.
Мы ждали на удивление недолго, не больше четверти часа. Дольше я не выдержал бы. Запахи из зала просачивались в приоткрытую створку двери. Там шумно и вкусно ели. Пахло жареным мясом и базиликом, сладко тянуло ананасами, слышался вкрадчивый шепот шампанского и боржоми. И тысячи других знакомых, но забытых запахов и звуков, накрепко сплавленных в памяти с блаженным ощущением сытости.
Но хозяйка не повела нас в общую залу, а пригласила к себе. В низкую темную комнату с большим столом, накрытым видавшей виды клетчатой скатертью. Однако одного взгляда на этот стол хватило, чтобы сознание помутилось от недоверчивой радости.
– Откушайте, чем бог послал, – проговорила хозяйка грудным тяжелым голосом, откупоривая зубровку.
Ну откуда, скажите, у этой неопрятной толстухи в ее сырой норе настоящая зубровка?
Борис бросился к столу, на ходу подцепляя из небольшой, но глубокой миски маринованные грибки. Явно домашние, с черным горошком перца и крупным лавровым листом, что тотчас прилепился к ложке – хорошая примета, к новостям. Я присел следом.
Хозяйка, теперь угодливая и ласковая, поставила ровнехонько передо мной тарелку багрового наваристого борща, в котором сквозь виноцветный бульон виднелся хороший кусок мяса. Первосортная говядина. Я узнал бы ее из тысячи таких же кусков. Было время, я мог отличить мясо кошки от крысиного всего по нескольким тоненьким волокнам в тарелке. А тут – кусище в пару сантиметров толщиной. Золотое кольцо пассерованного лука словно нимб охватывает его сверху, а снизу стыдливо укрывает проваренный до прозрачности капустный лист.
Я подцепил мясо на ложку и долго держал во рту, силясь убедить себя, что это не сон, не бред давно и сильно голодного человека. Я нажал зубами на мясо, и бульон, жирный, горячий и душистый, потек мне в горло.
– Вы, милый мой, много сразу не кушайте, – заворковала хозяйка, – а то с непривычки, бывает, у дорогих гостей с нутром плохо делается. А был случай, что и заворот кишочков случился.
Я не слушал ее. Я хватанул рюмку зубровки и жадно припал к стакану с компотом. В нем плавала половина сушеного яблока. Я вытащил ее и съел, быстро и жадно, чувствуя, как компот капает мне на рубашку. Я поверил в чудо и теперь хотел есть.
Борис принялся за селедочный форшмак, а я, отставив недоеденный борщ, накинулся на второе. Пышное куриное бедро кокетливо выглядывало из-под белоснежного кружева вареного риса. Я разворошил рис и вонзил все четыре вилкиных зубца в розовое мясо. Жевал яростно и торопливо, запивая компотом. Борис доделывал зубровку.
Хозяйка положила ему на плечо пухлую руку, и мой приятель невзначай погладил эту руку. Потом шепнул что-то хозяйке на ухо, и она зарделась, при этом глядя на меня. Словно Борис обещал ей от моего имени что-то приятное. Я вспомнил про похищенного Булгакова. Видимо, дамочка была и вправду не на шутку охоча до книг, хотя по внешнему виду и не походила на книгочея.
На столе оставалось еще много еды, когда я понял, что больше не сумею съесть. Желудок, за долгие годы отвыкший от настоящей пищи, бунтовал, разум требовал, чтобы я остановился. Глубинный, вросший в тело страх подначивал затолкать в рот еще немного, про запас. Но я встал из-за стола и простился с Борисом и хозяйкой.
– Вы заходите, миленький, – пробормотала она, краснея от зубровки. – Уж больно книги у вас хороши.
– Я к тебе вечером забегу, – пробормотал Борис, дожевывая большой кусок любительской колбасы и нацеливаясь ложкой на остатки моего борща.
Я понял, что времени немного. Через сырое нутро здания шел с видимой неспешностью, но едва скрылись за поворотом черные глазницы верхних этажей городского собрания, припустил едва ли не бегом. Бежать мешал камнем лежащий в желудке ужин, но предчувствие беды гнало вперед. И было еще что-то, ощущение чего-то знакомого, смутно припоминаемого. Что-то брезжило на самых задворках памяти.
– Точно! – Я остановился как вкопанный. – «Откушайте, чем бог послал», так она сказала, – я припомнил, как хозяйка сажала нас к столу, – толстуха не выглядела ни библиофилкой, ни богомолкой. Тогда откуда это «бог послал»?
Строки сами всплыли в памяти. И зубровка, и форшмак из селедки, и украинский борщ, яблочный компот, курица с рисом. Альхен и Сашхен! Я сам дал ей книгу. Ильф и Петров, «Двенадцать стульев». Но как?!
Я влетел на третий этаж, не замечая ступеней. Кинулся к полке, вытащил в полки укоризненный отцовский экземпляр истории гражданина О. Бендера. Открыл его и сел прямо на пол, тупо таращась на поруганную книгу. Страница шестьдесят пять – ничего, ни зубровки, ни борща. А колбаса? Она утащила у Ипполита Матвеевича колбасу раньше отца Федора, утащила вместе с целым абзацем.
Наглая толстуха обворовывала мои любимые книги! Подлая жадная тварь крала еду у тех, кто не мог защитить себя. Понятно, почему она так хотела, чтобы я заходил еще. Уж не обещал ли ей Борис моего Рабле? А может – Диккенса? Тогда можно было бы угостить министров и генералов устрицами и маленькими бифштексами. Она будет набивать карманы, скармливая людям страницу за страницей. Наверняка эта гадкая тетка и Борис смеются сейчас, доедая курицу, что Азазелло бросил вслед Поплавскому. А может, она уже подает на стол своим гостям порционных судачков а ля натюрель и яйца кокотт с шампиньонным пюре! И прямо сейчас они едят украденный у меня роман! Они…
От мысли, что пришла мне в голову, вся злость улетучилась. Остался только страх. Пусть толстая жадная баба увечит книги, но она кормит людей. Зачем-то дала Судьба ей в это страшное время такой дар. Зачем-то подсказала, что делать… Но ее невежество…
Я бросился вниз по лестнице, забыв запереть дверь. Потому что понял: если помедлю хоть на мгновение, все эти книги, которыми я так дорожил, не будут стоить ломаного гроша. Я бежал, задыхаясь и падая, царапая ладони бетонной крошкой, обрывая полы пальто о торчавшую из развалин арматуру. Я вбежал в подвал, знакомым путем рванулся в комнату хозяйки.
Борис сидел, уронив лицо на руки. Ушлая его приятельница осела на своем стуле и, когда я распахнул дверь, завалилась набок, перевернув своим немалым весом стул.
На столе лежали остатки их пира. И посреди всего этого стоял на куске гробовой парчи совершенно заплесневелый кувшин. И темная струйка ползла по клетчатой скатерти из упавшего стакана. Последние капли вина, что пил некогда прокуратор Иудеи.
