был уверен, что не сделал бы нечто подобное даже в пьяном угаре и похмельном бреду. А сегодня он это делал. При этом добровольно. И испытывал настоящий охотничий азарт, распаляющий адреналиновый голод.
Маэстро с большим трудом уснул только под утро и почти тут же проснулся, судя по ощущениям. Вернее, сигиец проснул его, бесцеремонно войдя в комнатенку и бросив в Бруно кошельком. Коротко пояснил: «На расходы» и добавил, что околачиваться на Имперском и таращиться на «Империю» сегодня Бруно придется в одиночку, а потом молча вышел.
Толком не понимая спросонья, что происходит, Бруно первым делом открыл кошелек и насчитал мелочи и банкнот на сотню крон. Это помогло проснуться получше ведра ледяной воды. О том, когда сигиец все успевает и где вообще берет деньги, Бруно подумал лишь отрешенно и вскользь. А вот то, что на сотню крон можно на ближайшей станции нанять дилижанс и убраться аж в другую провинцию, где можно навсегда забыть о Беделаре, о сигийце и его делишках, ударило Маэстро словно молнией. Словно где-то внутри заворочался маленький человечек с острой бородкой и козлиными рожками, заговорщицки шепчущий в самый мозг: «Чего сидишь, дурак? Тебе все карты в руки дали. Кинуть идиота — не грех, а богоугодное дело! Ты же не по своей воле за ним увязался».
Если поторопиться, можно успеть на полуденный рейс до Га́беля. Эта идея, подкрепленная сотней крон, показалась Бруно очень привлекательной.
…идеи захватывают людей…
Поэтому он, почесав за ухом, встал с кровати, умылся, оделся, вышел с Сухак-Шари, поймал первый попавшийся экипаж и… поехал на Имперский проспект.
Рассудив основательнее и трезвее, Бруно решил, что ехать куда-то так далеко — слишком опрометчиво. А вот Имперский — лучшее место, где можно укрыться от Беделара. Лучше только где-нибудь в Новом Риназхайме — там даже Маэстро не нашел бы сам себя спустя примерно час. К тому же, он здраво рассудил, что раз в деньгах не ограничен и сам себе хозяин, сегодня уж точно, значит, можно проверить, чем еще травятся благородные желудки помимо кофе, и провести время с пользой. В конце концов, обещать помочь вовсе не значит действительно помогать. А если сигиец предъявит какие-то претензии, всегда можно оправдаться, в чем Бруно прекрасно преуспел. Маэстро даже заприметил забегаловку, в которой побывать еще не довелось и которая прямо-таки манила и зазывала, но отнюдь не запахом кофе и переслащенной выпечки, а благородным колбасно-сосисочным ароматом и шнапсово-пивным духом.
Однако Маэстро отказался от этой привлекательной задумки. Во-первых, забегаловка была слишком далеко от «Империи». Во-вторых, просто таращиться на гостиницу было бы неимоверно глупо и бессмысленно. Вдруг этот Геер уже давно приехал и сиднем сидит в своей комнате, занимаясь… ну, чем обычно занимаются в подобных местах те, кому они по карману? А в-третьих…
В-третьих, Бруно просто пошел к гостинице «Империя».
И с каждым шагом его походка менялась, едва заметно не наметанному глазу, но разительно, если знать, на что обращать внимание. Она становилась особой походкой, свойственной лишь тем, кто впервые оказался в совершенно незнакомом месте. Месте огромном, чуждом, враждебном и неприветливом, но при этом удивительно красивом, завораживающем, поражающем воображение своими масштабами, видами и количеством людей. Бруно шел, вроде бы совершенно обычно, может, не столь изящно и манерно, как остальные прохожие, но окажись поблизости любой профессиональный нищий, уже не сводил бы с него глаз и наверняка кивнул бы стайке быстроногих мальчишек, всегда околачивающихся неподалеку. Потому что такая походка свойственна основным вольным или невольным вкладчикам в процветание жителей Модера.
Однако здесь нищих не было. Имперский проспект был отдельным маленьким государством, которым владели совсем другие люди, а не боссы Большой Шестерки, считавшиеся здесь лишь дорогими, но не очень любимыми гостями.
Менялось и лицо Бруно. Оно и без того от природы было таким, что Маэстро с первого взгляда получал самую короткую и емкую характеристику — олух. Однако своей олуховостью Бруно умел мастерски управлять. Он бывал блаженным олухом, юродивым олухом, списанным на берег олухом, похмельным олухом или просто олухом, которого коварная бывшая жена выставила из дому в одних подштанниках и на все его деньги укатила в Ведельвен с любовником. Последние олухи почему-то вызывали особое сострадание преимущественно у женщин. Но был еще один тип олухов, которыми Бруно быть не доводилось, но которых он мог безошибочно скопировать, — приезжий олух.
Это особый вид олухов и простофиль, всю жизнь проживших в селе или маленьком сонном городишке, и весь мир которых ограничивался сотней родственников, соседей и друзей. Конечно, в эпоху просвещения и прогресса сложно не знать, что где-то есть большие города, где живет уйма народу, но это «где-то» неимоверно далеко, а «уйма» — понятие растяжимое.
И когда такой олух приезжает в Анрию, Анрия отпечатывается на его лице.
Испуганные глаза, легкая паника во взгляде, приоткрытый рот, добродушная глуповатая улыбка, озадаченность и растерянность, удивление и недоверие, настороженность и подозрительность. И все это на фоне восхищения, потрясения и страха буквально от всего, что способен охватить глаз: высоты зданий, непрекращающиеся ряды домов, соборы и церкви, театры, оперы, дворцы, сады, чадящие в небо фабричные трубы, уродливо торчащие из тела города, сотни кораблей в порту, десятки суденышек и лодок у речных пристаней на набережной реки Мезанг, тысячи телег и экипажей на анрийских дорогах и мостах, вывески, вывески, вывески, кричащие и яркие, заманивающие к себе вывески, от которых никуда не скрыться. И люди. Бесконечно движущиеся неизвестно куда и зачем, суетящиеся, торопящиеся, не замечающие никого вокруг, равнодушные ко всем и всему кроме себя люди, среди которых нет ни одного знакомого лица.
Приезжий олух видит всего лишь за час столько, сколько не видели в жизни семь поколений его уважаемого семейства.
И вот такой олух оказался на Имперском проспекте. Ведь каждый должен хоть разок побывать на картине известного живописца, прежде чем Анрия покажет свое истинное лицо и поглотит несчастного простака, мечтавшего о бесконечных возможностях и новой жизни в большом городе.
Он смотрит во все глаза, таращится на каждую вывеску, вглядывается в витрины, машет прохожим, расплываясь в кретинской улыбочке, которые отвечают ему в лучшем случае снисходительным пренебрежением, а чаще надменностью или холодной враждебностью. Задирает голову, чтобы наконец-то увидеть, где заканчивается вон та серая громадина с золочеными сыроедскими буквами или хакирскими каракулями на фасаде. Останавливается, чтобы прочитать по слогам объявление у широко открытой двери, гарантирующее высокое качество обслуживания, невольно мешает движению сонных в утренний час пешеходов в дорогих нарядах. Бесконечно извиняется, неловко раскланиваясь, вертится из стороны в сторону и замирает в восхищении, встретившись взглядом с чем-то, что в очередной раз за прошедшие пять минут потрясло воображение и перевернуло весь мир с ног на голову.
* * *
Именно такой олух, задрав голову, чтобы насладиться гранитными львами, украшающими фасад, подошел к дверям «Империи». Остановился, приоткрыл рот, прищурил левый глаз, немного помолчал, разглядывая огромные буквы.
— «Ин-пе-ре… ри… я-ааа», — медленно прочитал он по слогам, тыча пальцем и от сосредоточенности едва ли не вспотев.
Швейцар, которого сложно было отличить от гранитного льва, расположенного несколько выше, не шелохнулся. Однако не удержался от того, чтобы скосить на деревенщину глаза, — слишком уж тот привлекал внимание своей неотсюдостью.
Олух опустил наконец-то голову и словно только сейчас заметил швейцара у дверей. Приветливо улыбнулся улыбкой непробиваемого, оптимистично настроенного дурака и широко зашагал к входу. Привратник рефлекторно выбросил руку из-за спины и схватился за дверную ручку. Олух, видимо, решил, что с ним здороваются, как принято в селе, поэтому с готовностью протянул свою руку.
— Здрасьте, — изобразил он неуклюжий полупоклон, улыбаясь еще шире и наивнее. — Ганс Штизель.
Швейцар никак не отреагировал и даже не взглянул на Ганса Штизеля. Видимо, единственное разрешенное ему движение он уже совершил.
— Простите, хэрр, — глядя строго перед собой, вежливо произнес привратник, — известно ли вам, куда вы хотите войти?
Олух смущенно посмотрел на свою блестящую от пота ладонь, осторожно обтер ее о полу распахнутого сюртука, и энергично помотал головой.
— Не, — честно признался он. — Вот и хотел спросить:
