Оставшуюся часть дня отец Целестин и Сигню-Мария провели за чтением преинтереснейших сочинений блаженного Августина, книга с духовными текстами коего оказалась среди рукописей, привезённых Нармундом из похода в Британию. Уже вечером монах отпустил Сигню домой и решил пораньше лечь спать, будучи уверенным, что сделал сегодня для спасения своей души более чем достаточно. Он стянул рясу (как и встарь белую, из льняной ткани), оставшись в одной рубашке, — натоплено было жарко. Посмотревшись в серебряное блюдо, иногда служившее зеркалом, отец Целестин с неудовольствием отметил у себя появление четвёртого уже подбородка. Что ж, склонность к полноте у него была всегда. Вытащив малюсенький, словно игрушечный, но очень острый кинжал, используемый в качестве бритвы, монах привёл себя в порядок, подумав, что надо бы завтра попросить Видгнира как следует выбрить на макушке тонзуру… Стоп. Видгнир.
Иисусе! Он же должен сегодня вечером сходить туда, в лес. К этим айфар, или как их там. Ох, спаси и сохрани нас всех, Господи! Что за силы живут в лесах Норвегии?
Глубокой ночью, когда отец Целестин крепко спал, двое людей, в руке одного из которых горел факел, подошли к двери его домика и вошли внутрь, сразу же запалив лучину.
— Разбуди сам, — сказал Видгнир Торину, помня утреннюю оплеуху: что и говорить, рука у святого отца тяжёлая, но конунгу удалось растормошить его без каких-либо последствий для своего здоровья.
— Спаси нас, Господи, от ярости норманнов!! — возопил отец Целестин, всплывая из-под мехового одеяла аки кит из волн морских. — Ни днём ни ночью мне от вас покоя нет! Ну, кому на этот раз приспичило уйти в мир иной с моей помощью?!
— Не о том речь. Видгнир сказал, что нас зовут. Одевайся, мы идём к Зубу Фафнира.
Монаха как пружиной подбросило.
Темны зимние ночи на севере. Тусклый свет одинокого факела разгонял тьму лишь на несколько шагов, на покрытых снегом елях плясали тени, а где-то в самых глубинах чащи скрипели старые деревья. Луна скрылась за скалами, окружавшими фьорд, только звёздная сеть горела в чёрных небесах. При чистом небе всегда сильно подмораживает, и ещё на полпути отец Целестин совершенно продрог. В отдалении раздался волчий вой — вначале в один голос, а потом прибавилось ещё несколько. «Да, ночка что надо. А если вспомнить, куда мы идём, — думал монах, — то для полного удовольствия ещё только ведьм да валькирий с великанами недостаёт. Не нравится мне всё это, клянусь спасением души!»
Как оказалось, Видгнир отправился в лес почти сразу после того, как окончательно стемнело. Бродил долго, так как лесные духи айфар не появлялись, и только после восхода луны он сумел увидеть на знакомой уже поляне золотой туман и знакомые силуэты. В чём состояла беседа, он не изволил рассказать, но час назад Видгнир ворвался в дом конунга, где вовсю шумела тризна по Хельги. Торин, выслушав племянника, мгновенно протрезвел, насколько это (учитывая количество выпитого) было возможно, и они уже вдвоём отправились за отцом Целестином.
Ни оба норманна, ни монах не заметили, что по их следу идёт некто закутанный по самые глаза в шубу.
Прогалина с гранитным камнем в центре находилась в неглубокой, но скрытой от глаз ложбине меж двух холмов, поросших соснами и столетними, высоченными елями. Видгнир ориентировался в лесу прекрасно, но идти мешал очень глубокий снег, и, в придачу ко всем неприятностям, в сапоги отца Целестина набилось его более чем достаточно. Монах, конечно, видел, как ходят на лыжах зимой охотники, но сам на них никогда не вставал, а сейчас жалел, что ни разу не пробовал освоить эти две доски — очень пригодились бы. Но, в который раз продравшись через очередные кусты, он увидел, что лес расступился, и в лицо ударила волна тепла. Поляна словно была накрыта золотистым прозрачным куполом. Нет, это был не туман: стало ясно, что свет не существует сам по себе, он просто являлся ореолом, своего рода нимбом, окружавшим лесных духов, и рождён был именно ими.
— Идём же, отец Целестин, — благоговейным шёпотом произнёс Видгнир и потянул монаха за плащ.
Тот решился и несмело шагнул внутрь купола, словно опасаясь о него обжечься. Торин, что-то рыкнув в бороду, кинулся за ними, как ныряльщик в холодную воду, — это где ж видано, чтоб толстяк-ромей шёл впереди конунга Вадхейма!
Первое, чему поразился отец Целестин, так это отсутствию снега. Под ногами была земля. Сухая, с пожухлой прошлогодней травой, но земля. И даже сквозь кожаные на меховой подкладке сапоги он чувствовал, что эта земля тёплая . По телу замёрзшего монаха разлилось блаженное, восхитительное тепло, словно и не январская ночь стояла над Норвегией. Он с изумлением отметил, что может явственно различить все детали одежды Видгнира и Торина, — свет был достаточно сильным, как в сумерки летом, когда солнце ещё не скрылось в океане. Возвышавшийся на два человеческих роста тёмно-красный гранитный камень отчего-то превратился в сказочный по красоте кристалл — по нему, оставляя извилистый огненный след, проскакивали синие и белые искры, змеились тоненькие струйки пламени, — казалось, он стал прозрачным ульем, в котором живут тысячи светляков. От такого зрелища у отца Целестина зарябило в глазах. В этот момент в его сознании зазвучал голос, говоривший на языке норманнов. Негромкий, уверенный и спокойный голос, принадлежащий молодому мужчине. Слух не работал — звуки воспринимались всем существом человека, наверно его душой…
— Я приветствую тебя, слуга Вечного Бога, и тебя, Торин, король людей, и тебя, Видгнир. Один из вас знает, что страшиться нас не надобно, и я прошу следовать его примеру. Моё имя на вашем языке произносят так: Гладсхейм. Можете называть меня именно так. Что вы хотели спросить у нас?
Отец Целестин осторожно, словно боясь чего-то, поднял глаза и увидел перед собой человека. И всё бы в нём было ничего, если бы не… не… ну прозрачный он был, попросту говоря. Если же отвлечься от этого неприятного обстоятельства, то можно сказать, что ростом он превосходил каждого из троих людей, даже отца Целестина, хотя монах был среди них самым длинным. Чёрные, наверно, волосы до плеч схвачены таким же призрачным ремешком, одежда белая, длинная, перетянута явно золотым, великолепной ковки, поясом. Непонятным оставалось то, как же и золото, что не старится со временем, эти духи сумели сделать таким же, как и они сами. Лицом Гладсхейм был молод — больше двадцати пяти лет и не дашь, а вот глаза… Будто бы две ярко-синие звезды поселились в их глубине и посылали оттуда свои лучи, словно два лепестка южного, насыщенного цветом неба явились потерявшему дар речи монаху.
