— Да запросто…
Двенадцать полных стаканов стояли на просторном столе. Вдоль стены выстроились работники, возбуждённые, не в меру шумные. Веснушчатый Руалов знакомец тонко хихикал; темноволосый красивый парень то и дело вытирал о штаны вспотевшие ладони. Он нервничал сверх меры — с противоположной стороны стола на него смотрела, не отрываясь, хозяйская дочь.
Хозяин стоял тут же, опустив тяжёлую ладонь на худое плечо бледного мальчишки — сына. Кухарка, подбоченясь, поощряла Руала улыбкой.
— Здесь двенадцать стаканов, — бодро сказал Руал. — Вода в них заговорённая. По команде все берут стаканы в руки — и я тоже, чтоб не было сомненья…
— И я возьму, так и быть… — добродушно пробасила кухарка.
— Я читаю заклинание, — продолжал Руал, и в руках вора стакан трескается. У кого стакан треснет — тот украл два гроша, и это доказано, потому что заклинания не врут. Ясно?
Веснушчатый от напряжения хихикнул так громко, что соседи по очереди отпустили ему тумака. Темноволосый был бледен, как молоко, и судорожно мял трясущиеся руки.
— Н-ну… — процедил хозяин.
— Начали! — сказал Руал и первый взял со стола стакан. Второй стакан взяла кухарка.
Работники мялись, переглядывались, по очереди подходили к столу. Вскоре он опустел.
Хозяйская дочь не сводила пристального взгляда с темноволосого. Тот прятал глаза и едва сдерживал дрожь в руках.
Наступила напряжённая тишина. В тишине Руал начал:
Темень и солнце, земля и вода!
Тайное явным да станет тогда!
Он говорил тихо, зловеще, растягивая слова.
Тайное явным да станет сейчас,
В этот единственный…
Голос его снизился до бормотания. Руки со стаканами напряжённо тряслись.
Слово «раз» хлестнуло, как удар бича. Хозяйская дочка вскрикнула, и потом снова стало тихо. Все смотрели на темноволосого. У него с рук капала вода — кап, кап… Стакан красивого юноши дал трещину до самого дна.
— Ах, батюшки… — прошептала кухарка.
— Вот как… — тихо, почти ласково проговорил хозяин. — Вот как, дружочек Барт…
— Я не брал! — в тоске закричал темноволосый. Его оттирали к двери. Разрыдалась в голос хозяйская дочка, выбежала, чуть не сбив с ног брата, которого колотила крупная дрожь.
— Ба-атюшки… — кухарка кинулась вслед за ней.
Руал, прижавшись спиной к стене, отхлебнул воды из своего стакана. Поперхнулся. Темноволосого взяли в кольцо, потом, не обращая внимания на слёзы и крики о невиновности, поволокли во двор. Руал бездумно, как заведённый, вышел тоже. Юношу уже раздевали, кто-то щёлкал кнутом. Одобрительно покрикивал хозяин, удерживая возле себя вырывающегося сына:
— Нечего отлынивать… Посмотри, тебе тоже наука…
Темноволосого растянули на траве четверо, удерживая его за руки и за ноги. Здоровенный детина остервенело пошёл работать кнутом. Руал хотел уйти — и не мог, ноги не слушались. Хозяин бодро приговаривал:
— По заслуге ворюге, по заслуге! Давай! Ещё!
— Отпустите! Нет! — рванулась с крыльца хозяйская дочь. Её схватила в объятья подоспевшая кухарка, скрутила, увлекая в дом. Девушка зашлась криком:
— Нет, он не мог!
Обернулся, нахмурившись, хозяин.
Кухарка втащила девушку в дом, уговаривая, сама обливаясь слезами. Из-за захлопнувшейся двери донеслось отчаянное:
— Звери!
Руалу стало дурно. Он стоял, привалившись к стене, грыз руку, ощущая на языке привкус крови.
Неистовствовал, рассекал, впивался хлыст. Четверым, удерживавшим Барта на земле, уже почти не приходилось прилагать для этого усилий. Остальные работники стояли, сбившись в кучку, с застывшими, белыми лицами.
— Папа-а! — закричал вдруг мальчишка, хозяйский сын, голосом подстреленного зверька. — Папа, прости! Отпусти Барта! Не надо!
Он упал перед отцом на колени, из его руки выпали две медных монетки и закатились в траву.
Стало тихо — не свистел кнут и уже не стонал Барт, только плакал навзрыд мальчишка:
— Он не брал… Это я… Прости…
Хозяин тупо на него смотрел, беззвучно жевал губами.
Потом все, кроме безжизненно лежащего в траве юноши, посмотрели на скорчившегося под стеной, сжавшегося в комок Ильмарранена.
…Руала били все.
Сначала его исступлённо хлестали кнутом, потом кухарка в слезах колотила его по спине палкой:
— На! Получи! Ясновидец поганый, змея подколодная!
Потом хозяин тыкал его в живот сапогами:
— Вот тебе, приблуда! Вот тебе, пёс!
Потом работники, все вместе, навалились и били, молотили, таскали за волосы, плевали в лицо, пока Руал не потерял сознания.
Полуживого, его выбросили в канаву, полную ледяной воды, которая и привела его в чувство. Очнувшись, он слышал голоса:
— Не сдох он, что ли?
— Да вроде сдох… Ясновидец…
— А ты притопи его на всякий случай…
— Охота руки марать…
Голоса отдалились. Руал судорожно дёрнул рукой — и нащупал-таки за пазухой чудом уцелевший в остатках одежды свёрток.
Марран лежал в канаве на обочине большой дороги, перед глазами у него извивался в мокрой глине придавленный камнем дождевой червяк — подёргивалось склизкое, кольчатое тело, захлёстывалось петлями, проглядывали сквозь розовую кожу тёмно-фиолетовые внутренности.
Захлёбываясь в мутной луже, Руал ощущал себя таким вот полураздавленным червём — никчёмным, мерзким, корчившимся в ожидании своей жалкой смерти.
— Вот что, дорогуша, — сказал Ларт на следующий после визита в ратушу день. — Я ещё раз убедился, что в серьёзных делах твоя помощь так же эффективна, как ловля блох каминными щипцами. Поэтому сегодня тебе поручается сторожить наши комнаты.
Мне нечего было возразить. Я горестно наблюдал, как он собирается, засыпает в кошелёк пригоршню золотых монет и отправляется на поиски мифических следов мифической Третьей силы в городе Карате. Закрывая за собой дверь, Ларт бросил через плечо:
— И не смей переступать порога, даже если вся гостиница вспыхнет огнём!
Его шаги стихли на лестнице. Я почувствовал себя узником каменного мешка, как бы в насмешку окружённого роскошью и комфортом.
Часы на башне напротив пробили одиннадцать утра. Пошатавшись по комнатам, я уселся на подоконнике и принялся глазеть на прохожих. Все они представлялись мне сейчас чужими и в высшей степени никчёмными людьми, глупыми и чванливыми; среди женщин я не отметил ни одной, превосходящей привлекательностью дохлого хорька. Горько вздыхая, я вспоминал родные места, трактирщика, наливавшего мне в долг, и милашку Данну, считавшую меня учеником чародея. По стеклу ползала муха — я жестоко с ней расправился.
