Мирена, маленькая глупенькая Мирена стояла посреди комнаты в одной сорочке, с распущенными по плечам, растрёпанными волосами. Лицо её изменилось до неузнаваемости, глаза закатились под лоб. Рот был полуоткрыт, губы и язык не шевелились, и всё же внятно, совершенно явственно из её горла вдруг донёсся чужой, низкий голос:
— Она… Она наблюдает… Ищи, Легиар… Её дыхание среди нас, среди нас… Ей нужен привратник…
Я набрал в грудь воздуха, чтобы заорать что есть мочи. Ларт предупредил это намерение и быстро зажал мне рот рукой.
А с неподвижных губ Мирены слетало, чередуясь с шипением и странным пузырящимся звуком:
— Она идёт… Она на пороге… Ожидает… Ждать — недолго… Ржавчина, ржавчина! Помни, Легиар! Огонь, загляни мне в глаза. Рваная дыра, где было солнце. Посмотри, вот лезвие исходит слезами, она, она…
Мирена вдруг прерывисто вздохнула, дёрнулась и опустилась на пол. Мы оба кинулись к ней.
Она попросту спала — крепко и безмятежно, как ребёнок.
— Знамение, — прошептал бледный Легиар. — Знамение.
Лето перевалило через свой полдень и потихоньку, ни шатко ни валко, двинулось навстречу неминуемой осени.
Теперь он хромал меньше и мог преодолевать большее расстояние, прежде чем падал от усталости.
Днём солнце удивлённо таращилось на странного человека, который с достойным удивления упорством шёл бесконечными, пыльными и поросшими травой дорогами — шёл вперёд без цели и надежды, просто затем, чтоб идти. Ночью звёзды равнодушно смотрели, как он искал пристанища и часто, не найдя его, засыпал под открытым небом. Время от времени и солнце, и звёзды подёргивались клочьями туч, бесновались грозы, проливались дожди — а человек всё шёл, без цели, без надежды, и не было, по-видимому, причины, которая могла бы заставить его остановиться хоть ненадолго.
Древние леса сменились редкими рощицами, а потом бесконечной степью, похожей на стол под ворсистой скатертью. Затем дорога, кажется, повернула — вдали замаячили подобия гор, но дорога повернула ещё раз, решительно, круто, и горы остались где-то сбоку, чтобы вскоре скрыться совсем.
Люди, жившие в окружении лесов, были поджарыми и недоверчивыми; жители степи охотнее пускали путника на ночь, разрешали отработать ужин и часто давали ему в дорогу лишний кусок хлеба. Он пил воду из редких придорожных колодцев. Иногда колодец оказывался пуст, и тогда он страдал от жажды сильнее, чем от тоски. Степь угнетала его — ему казалось, что на него смотрят. Ощущение это порой было так сильно и явно, что, засыпая, он привык натягивать рваную куртку на голову.
Когда по дороге снова стали попадаться редкие рощицы, он ненадолго вздохнул свободнее, но потом вдруг пришло чувство некоего неясного беспокойства.
Однажды вечером он развёл свой костёр под одиноким деревом в чистом поле.
Трещали щепки в огне; их, впрочем, должно было хватить ненадолго, а достать огромную сухую ветку, сломанную когда-то бурей и нависавшую теперь над головой, у него не хватало сил. Побои, едва не стоившие ему жизни, напоминали о себе чаще, чем хотелось бы.
Он смотрел в огонь и вспоминал печку в маленьком доме, где сидит за оструганным столом печальная женщина, качает детскую кроватку и смотрит на белый лоскут, запятнанный кровью. Его рука бездумно опустилась за пазуху и извлекла свёрток. Упала в темноту грязная тряпица.
Золотая ящерица смотрела изумрудными глазами в его потухшие глаза. Плясали отблески огня на грациозно выгнутой спинке.
Я проиграл, сказал себе Руал Ильмарранен. Я проиграл, теперь уже окончательно и бесповоротно. Мне никогда не вернуться к тебе, мне никогда не отомстить за то, что со мной сделали.
Будто ветер прошёлся в древесной кроне у него над головой; вздрогнули простёртые к небу высокие ветки. Нечто незнакомое, густое, тёмное поднялось волной в Руаловой душе, поднялось и перехватило дух. Там, внутри Ильмарранена, шевельнулось чувство, которому не было названия, и — наваждение! — он ясно услышал своё имя, его окликнули. Заметался, оглядываясь — никого. Наваждение исчезло.
Догорал костёр. Руалу нечем было поддержать гаснущий огонь. Он просто сидел и бездумно смотрел, как щепки обращаются в пепел. Ящерица смотрела тоже.
На некоторое время стало так темно, что Руал не видел её глаз. Потом они снова озарились холодным светом — взошла луна.
Ну хватит, подумал Руал. Всё было глупо с самого начала. Марран мёртв, потому что Марран был магом. Стоит соединиться с ним в его смерти, чтобы в мир вернулась гармония.
Он тяжело поднялся — снова заболел отбитый бок. Ничего, подумал он с облегчением, теперь это ненадолго.
Где-то далеко, за лесами и цепью холмов, среди темноты проснулась женщина. Охваченная внезапным, беспричинным ужасом, вскочила, бросилась к спящему ребёнку — но ребёнок спокойно посапывал, прижав кулак к маленькой круглой щеке. А ужас не отступал, наоборот — усиливался, перехватывал дыхание, наваливался из тёмных окон, из дверных провалов, чёрный, удушливый, необъяснимый. Женщина стояла над кроваткой, слушала дыхание малыша и беззвучно шевелила губами, повторяя одно и то же слово.
Пояс Руала был короток, но крепок. Он снял его, в свете луны посмотрел на дерево — одна нижняя ветка была надломлена, но до другой, живой, надёжной, при некотором усилии можно было дотянуться.
Руал устал, но мысль, что больше не придётся ни к чему себя принуждать, подбодрила его. Он поднялся на цыпочки и перебросил конец пояса через нижнюю ветку. Потом подумал, что не следует бросать золотую ящерицу на произвол судьбы, вернулся к догоревшему костру, наощупь нашёл тряпицу и накинул её на укоризненные изумрудные глаза. Оставалось только выдолбить у корней яму и спрятать сокровище от постороннего взгляда.
Руал обошёл дерево, выискивая укромное место. От ствола вдруг отделилась тёмная тень.
От неожиданности Ильмарранен едва не выронил свёрток. Перед ним, в трёх шагах, стоял крупный волк.
— Нет, — сказал ему Руал, овладев голосом. — Это ты раненько. Уходи. Потом.
Волк переминался с лапы на лапу. Руал оглянулся на костёр — головни давно погасли.
— Вот что, — обратился он к волку. — Я занят серьёзным делом, и не желаю иметь свидетелей. Если ты не уберёшься, будет плохо нам обоим.
Ответом ему было жалобное поскуливание. Руал смотрел на волка во все глаза. Волк отвечал ему взглядом, означающим, по-видимому, робкую просьбу о покровительстве.
— Слушай, ты… — начал Руал.
Волк сделал несколько неуверенных шагов ему навстречу. Руал замахнулся — волк отскочил и разразился горестным лаем.
