Как собака на цепи тяжелой,
Тявкает за лесом пулемет,
И жужжат шрапнели, словно пчелы,
Собирая ярко-красный мед [38]…
– Кира! – окликнул ее Яков, заметив, видно, обращенный в себя взгляд своей спутницы.
– Извини, – покачала она головой, – возвращаясь к «актуальным вопросам бытия», – всякая ересь в голову лезет. Наверное, уровень алкоголя в крови упал ниже положенного…
Удивительно, но Яков ее понял. Обнял коротко, притянув на мгновение к себе, поцеловал в волосы.
– Иди уж, философ! Все вопросы решены!
* * *
Ванная комната была огромной, размером со среднюю гостиную в тех домах, где Кире приходилось обычно бывать, и оформлена с немыслимой роскошью: с росписями по высокому куполу потолка, огромной бронзовой ванной с посеребренными, а возможно, и серебряными, кранами, с венецианскими зеркалами в человеческий рост, мраморными наборными полами и рифлеными полуколоннами из белого мрамора вдоль стен.
«Art nouveau [39], - усмехнулась Кира, рассматривая подробности. – И ведь не подделка какая-нибудь, прости господи… Наверняка подлинник, конец прошлого века, и все такое!»
Плавные, текучие, асимметричные линии, волнообразные поверхности со стилизованными растительными орнаментами; изящество, доходящее до вычурности, но не переходящее незримой границы, за которой начинается отсутствие вкуса.
«Будь я проклята, если это не Шагал! [40] – „ужаснулась“ Кира, рассмотрев витражи в двух округлых окнах, напоминающих своей формой восьмерки. – А это, стало быть, Гауди [41]», – остановила она взгляд на массивных полукреслах и приземистом столике между ними.
Резное полированное дерево темно-коричневых тонов и безумный дизайн мягких линий.
Очень красиво, необычно и волнующе притягательно, и все-таки главным здесь и сейчас – во всяком случае, для штабскапитана Амелиной – было то, что трубы в этой ванной комнате демонстрировали пристойный напор, и горячей воды оказалось сколько душе угодно. Выбор туалетных принадлежностей, шампуней и мыла был, правда, небогат – это как раз и являлось наряду с банным халатом одним из пунктов обсуждения накоротке, но Кира и о такой роскоши забыла мечтать. При ее-то скромных потребностях и того, что нашлось, оказалось в избыток.
По-хорошему, следовало бы напустить в ванну воды и залечь с папироской и бокалом шампанского – ведь должно же быть во дворце Курбских пристойное шампанское? – лежать в ароматной пене, пуская кольца табачного дыма, и грезить наяву про то, как хорошо было прошедшей ночью и как здорово будет, когда это повторится нынешней. А про «тандерболты» и прочие «нортропы» с «бостонами» хотелось хоть ненадолго забыть. Стереть их из памяти, чтоб не мешали быть женщиной, потому как, ну какая из комэска фемина? Анатомически – бесспорно, но вот по существу – это вряд ли.
Подумав над этим, Кира решила, что никуда не торопится, даже, как ни странно, в постель. Бог с ними, с «пирогами»! А поспешность хороша только при ловле блох. Остановившись на этом пункте, Кира отвернула краны, пустив в медную ванну изящных очертаний тугую струю горячей воды, и наконец разделась, аккуратно сложив военную форму на одном из полукресел. Мундир ей еще пригодится, хотя, по-видимому, не сегодня и не завтра, а тогда, когда сказка подойдет к концу, и «Золушка» вернется из волшебной страны к будням родных имперских ВВС.
– Полежи пока здесь, – сказала она вслух, – подожди.
В неспешном времяпрепровождении наедине с самим собой есть своя прелесть. Делаешь что хочешь, блажишь, как в голову придет. Кира подошла к разожженному камину, постояла секунду, с наслаждением впитывая обнаженной кожей тепло живого огня. Потом взяла с полки оставленную для нее пачку папирос, закурила неторопливо и, мазнув взглядом по вешалке, где ее дожидался великолепный банный халат – мужской за неимением в доме женской одежды, – подошла к ванне. Над горячей водой поднимался пар.
«Соблазн велик, – подумала она, пыхнув папиросой. – Всего пять минут…»
– Или десять, – сказала вслух, привыкая к идее.
Усмехнулась своим собственным словам и потянулась к графинчику, приготовленному заботливой рукой на столике, вплотную придвинутом к ванне. Там в необязательном порядке расположились хрустальная пепельница, графин с коньяком, – до шампанского никто почему-то не додумался, – высокая рюмка, еще одна пачка папирос и коробок спичек.
«Богато жить не запретишь!»
Кира налила себе коньяку, выпила и, вполне прочувствовав аромат и вкус благородного напитка, наполнила рюмку по новой и подошла к зеркалу.
– Твое здоровье, комэск! – отсалютовала она себе рюмкой и, выпив коньяк, посмотрела своему отражению в глаза.
Глаза у Киры были синие. Сейчас, в свете не слишком яркой электрической лампы, они казались темнее, прямо-таки кобальтовые или еще как. Большие, классического разреза, когда уголки глаз расположены на одной линии. О том, что они красивые, Кира знала с детства. Девчонки в классе завидовали, Борис, было дело, восхищался, да она это и сама прекрасно понимала. Что называется, видела своими глазами.
Вообще, если не прибедняться, красивая женщина. Ноги длинные, живот плоский, грудь полная. Бедра узковаты, но в целом не беда. Общее впечатление не портят. Хотя, конечно, есть и минусы. Фигура для женщины слишком спортивная, тело поджарое, ноги и руки мускулистые, а других у пилота и быть не может. В общем, на любителя.
«И ведь находятся… Нашелся один на мою голову!»
На этот раз – и сколько было в ее жизни этих «разов»? – ценителем Кириной красоты оказался последний из настоящих Рюриковичей. Вопрос, однако, состоял в том, так ли много, на самом деле, это для нее значит? При вдумчивом исследовании всех «про и контра» получалось, что немного. Разумеется, как и любой другой нормальный человек – тем более женщина, – Кира была отнюдь не безразлична к проявлениям роскошной жизни. И чего уж там, близость с самим князем Курбским, аристократом и пилотом морской авиации, не могла оставить ее равнодушной. Не сама близость, конечно, а ее, скажем так, несколько вычурный контекст. Тем не менее правда – вся правда, как понимала ее Кира здесь и сейчас, стоя голышом перед ростовым зеркалом, – состояла в том, что ей было куда важнее то, что любил ее, во всяком случае, в физическом смысле этого слова, поручик Львов, с которым она познакомилась всего месяц назад на ночной проселочной дороге…
* * *
В конечном счете Кира «согласилась» на компромисс: четверть часа в ванне и ни секундой больше. Одна папироса, еще одна – третья по счету – рюмка коньяка, и нервы, что характерно, пришли в норму. Ни паники, ни ажитации и никакого смятения чувств. В общем и целом пришла в себя. Быстро помылась, обтерлась большим махровым полотенцем, больше похожим своими размерами на простыню, надела свежее белье – свое, а не Дарены Апраксиной – и хотела уже, накинув халат, выйти к ужину, когда случайный взгляд в зеркало отправил ее прямиком в лето сорок девятого, в окрестности Трнавы, где Кира и заработала этот кривой шрам на левой руке…
Ретроспекция 5
В июне сорок девятого, после многомесячной тягомотной переписки – ее рапорты по инстанциям, начальственные отписки и снова ее рапорты «с разъяснениями и уточнениями» – Киру совершенно неожиданно перевели из штаба корпуса, где она служила в должности 4-го офицера для поручений при квартирмейстере [42], в 47-м истребительноавиационном полку. И что характерно, не на штабную должность, адъютантом какимнибудь или штаб-офицером [43], а летчикомистребителем. Правда уже не командиром звена, как это было в 101-м полку, а рядовым пилотом, но все-таки ей разрешили летать. Итак, двадцать третьего июня она прибыла в полк, а двадцать девятого выбыла из него по ранению.
