Хизатуллин всегда отвечал, стихи же все выучивал наизусть полностью и зачитывал вдохновенно. Правда, закончив, смущался и по пути от доски к месту отвешивал кому-нибудь подзатыльника. Может быть, Стаса стихи, предположил я. Но, увидев отрешённую позу Салавата, устыдился: у самого то, только и способностей, что ногами махать, да желание одно — на вертушке всю жизнь пролетать.
Я молчал, не находясь, как себя дальше повести, пока не расслышал тихое:
— Ну, как?
— Влюблённые все пишут стихи… Марго понравятся.
Руку, которой потянулся, было, за хомутом, чтобы продолжить починку, Салават повесил в воздухе и тихо произнёс:
— Причём здесь Марго.
И эти же слова громче, с интонацией вопроса — мне:
— Причём здесь Марго?
Я решительно ничего не понимал.
— Причём здесь Марго?! — кричал уже мне Салават.
Вскочил на ноги и, давясь саркастическим смехом, раз за разом повторял:
— Ёшки-морошки… Ёшки-матрёшки… Ай, да Клёпа! Ай, да Катька!
Я не только ничего не понимал, но и разволновался: не поехал ли — с хомутом на шее — поэт крышей?
Вдруг Салават бросился к панели управления викамом. Так стремительно, что я невольно отпрянул от своего аппарата. Напугался: стриженая голова заняла вдруг зардевшимся родимым пятном весь экран.
Готовый манипулировать кнопками, кричал мне:
— Катькин сотофон у Гоши, быстро номер маминого! Катька ещё не успела связаться с Будённым!
Салават торопится остановить сестру — предупредить её звонок Будённому насчёт регистрации свахой, дошло до меня. Уверенно полагая, что уже поздно, назвал номер. Но ответила не Катька, а мама. Тогда я, предчувствуя неладное, назвал Салавату номер ячейки Катькиного викамофона, и у себя его набрал. Викам сестры работал! Но было занято. Мы сделали запрос подсоединиться к связи. Согласия не получали долго. Салават нервничал: сбросил хомут на пол и беспрестанно, то одной рукой, то другой приглаживал свой ёжик. Блеск от перстней на пальцах и браслетов на запястьях соперничал с нетерпеливым блеском выпученных глаз.
Наконец Катька подсоединила нас — на экранах, у меня и у Салавата, возникло по второму окну. В последний момент я увидел, как сестра быстро перевернула заглавием вниз книгу, лежавшую на ковре у кресла. Узнал по обложке. Не с Хансом ли разговаривала? И откуда у неё «Брамс». Я же спрятал книгу. Наверное, сотофоном в Гошу запустила, а искала среди кадок пальмовых, нашла под фикусом.
Сестра полулежала в водяном кресле, почти утопала в нём. Узрев наши лица в окнах викама, подняла и закинула ногу за ногу. Большой палец в дырявом носке раз за разом потешно, с разворотом стопы к нам, то к одному, то к другому, сгибался. Кланялась нам.
Батыя удостоила и голосовым приветствием:
— Сало-ва-а-ти-ик.
Батый, начав, было говорить, осёкся: его, порывавшегося узнать всё немедленно, всё же остановило то, что на девчонке не было рубахи — лежала в кресле в одних штанишках и в одном дырявом носке. Палец в поклонах сбил меня с толку: я не сразу просёк, что сконфузило Батыя.
Ничего там определённого у Катьки ещё не было, но округлости под ключицами наметились — такие нельзя отнести даже насчёт некоторой её полноты.
— Набрось рубаху! — приказал я строгим голосом, тоном старшего брата, не побоявшись ударить лицом в грязь перед Батыем: сестра могла и ослушаться.
Катька хмыкнула и, прикрыв грудь руками крест-накрест, попыталась встать, но этого у неё не получилось: вода перекатилась на сторону и сестра вывалилась из кресла на ковёр.
— Ой! Выпала.
Раздвинув коленки, глядя поверх скрещённых рук в просвет между ног на нас, приказала:
— Отвернитесь! Бесстыдники!
Салават отвернулся, я же не рискнул — опасался того, что, когда разрешит смотреть на себя, увидим что-нибудь и похлеще.
Катька поднялась с пола и, виляя задом, отдалилась к своей кровати. Проходила мимо клетки, Гоша её пропускал: «Тим-трим-тум-бум». «Завянь», — бросила ему, попугай не ослушался. На голове у птицы белел колпак. Между прутьями клетки был заправлен лист бумаги с текстом: «Я уронил сотофон Клеопатры в фонтан, за что контужен. Гадом буду. А посему, с просьбой поговорить, меня лучше не трогать. Матом буду».
Порывшись под пуховиком на кровати, Катька достала комок рубахи. Резко обернулась и, увидев, что я не отвернулся, задёрнула балдахин.
Возвращалась к викаму, Гоша пропустил, вдогонку выдав: «Бумтумтримтим» и «Катькатолстая». Приостановилась, пощёлкала себя по носу — дескать, в клюв получишь — и попка «завял».
Рубаху надела наизнанку, так что, рисунок виден не был. Умница сестрёнка, ананас заработала. Катька, будто услышав мою благодарность, выставила вперёд руку с двумя выпрямленными пальцами, оттопыренным от кулака большим пальцем другой руки показала себе на грудь и за спину: рисунка — два. Я согласился, показав ей большим и указательным «O», а про себя подумал: «Ни фига не уступлю: рисунков два, но изображён один бегемот — с морды и с заду».
Катька, по-видимому, уловила мой протест: растопырила пальцы обеих ладошек и добавила к ним ещё один — одиннадцать. Вот засранка!
Катька плюхнулась в кресло, забросила ногу за ногу и позвала:
— Сало-о-вати-ик. — Тут же, наверное, заметив валявшийся на полу за Батыем хомут, съязвила, — Ты к ярму примерялся? Ничего, мы приручим Марго. Она у нас не «погонщиком» будет, а «скаковой лошадкой».
— Кому ты звонила? — пришёл в себя Батый.
— Сейчас?.. Это мне звонили.
— Кому — ты — звонила?!
Катька почувствовала не совсем ладное, но, всё же, пытаясь не показать вида, ответила:
— Ну, кому, Будённому. А что?
— Что она?
— Что она. Свахой меня зарегистрирует, как только получит от тебя личное подтверждение. Представляешь, она не поверила: усомнилась в твоём авторитете! Ну, кто так осмелится с тобой шутить? Я бы и за сто одиннадцать ананасов не согласилась.
Салават с досады, но и с некоторым облегчением, рубанул себе кулаком по ладони и вопрошающе ждал.
— Ну, кому ещё?.. Мальвине, — призналась невинно.
Салават ждал.
— Неудачно. Отчим с вахты на выходные приехал, и сейчас они втроём по горам кросс мотают. Сотофоны брать запрещает.
— Ещё кому?!
— Ну, кому ещё?.. Никому больше.
Я был уверен, что это не так, и Салават, видимо не веря, буравил Катьку глазами, не забывая кулаком срезать ладонь. Сестра, окончательно уразумев неладное, ёрзала в кресле. Оттого, что в беспокойстве закидывала ногу за ногу, тут же их меняла, кресло «заволновалось». Катьку мотало из стороны в сторону, как поплавок на волне — вот-вот вывалится. Или нырнёт в кресло поплавком, как тот тонет в поклёвку.
Не выдержав, я вмешался:
— Да в чём дело?!
Салават молчал, а Катька подобрала ноги и съёжилась, нос в коленках зажав. Хлопала ресницами, глаза вылупив.
Поняла в
