чём дело, мелькнула у меня одна, тут же родилась другая догадка, и я спросил Салавата:
— Кому ты посвящал своё стихотворение?
Тот как-то потерянно взглянул на меня, повернулся, поднял с пола хомут и, стоя к нам спиной, сдавленно проронил:
— Да Мальвине же.
Я выскочил из кресла. Порывы расхохотаться распирали меня, и я, чтобы сдержаться, бросился к столу, порушил шалашик из журнала, отлепил от столешницы Катькин бутерброд и запихал в рот сразу целиком. Батый, этот классный авторитет, уже не подросток, а юноша с амбициями, знающий себе цену, стоял в позе со сгорбленной спиной, поникшими плечами, понурой головой, с хомутом в руках. Сознался в любви, назначил сваху, и такой облом. Вот это «кино»!
Катька попыталась встать, но опять не получилось, и она, высоко задрав ноги, выпала-таки из кресла. В сторону полетел кусок торта, который только что, в смятении от заявления Руслана, от своего прозрения насчёт действительной Людмилы, нашарила в тарелке. Оправилась всё же быстро. Найдя спиной сиденье, привстала, повисла на нём локтями, чуть только касаясь штанишками ковра, и поспешила успокоить Батыя:
— Салаватик, я, правда, никому больше не звонила. Я только закончила говорить с мамой Мальвины, как позвонил Ханс. Чесслово. Всё время пока вы не сделали запрос подключиться, я только с ним и говорила… Ему, конечно, разболтала. Чесслово.
Толстуха! Рубаху сняла не прелести свои продемонстрировать мальчишке, а измывалась по обыкновению: я вот тоже, как и ты, толстая, но замуж за тебя всё равно не пойду. Вывались из кресла с другого боку, угодила бы в торт, обругал я про себя сестру.
Салават передёрнул плечами и, со словами: «Называй меня, Клёпа, как подобает — Батыем! Ты пока не сваха. Моего подтверждения Будённый пока не получила», — вернулся к коврику. Здесь, упав на колени, принялся безудержно, с каким-то срывающимся остервенением дырявить шилом хомут.
Чтобы как-то пресечь неловкость от такого проявления его неистовства и наступившего молчания, я спросил Катьку:
— И о чём это — ты, в музыке настоящей не бельмеса, да и в рэпе со степом тоже, — с ним могла так долго говорить?
— С кем? — встрепенулась Катька.
— С Хансом. Ты же ни с кем больше не разговаривала.
— Да так, поболтали… Потом он лепил с меня. Я ему позировала. Женишок мой возжелал из Паганини в Бурвиля заделаться. Ну, хохма одна. Смычок на стек поменять. Шило — на мыло.
— Позировала?
— Ну да. Он заплатил мне, — заявила Катька. — По ставке профессиональной натурщицы, по четвертаку за час. Не то, что ты за оформление твоих знаменитых джинсов — ананасами. Я их терпеть не могу! Цезарю скармливаю.
А ведь не врёт, сразу поверил я. За завтраком сестра ананаса даже не пробовала, забирала свой, мой и, свистнув догу, уходила к себе. Она мне помогала делать домашние задания по алгебре, за что платил ананасами, тогда как сам их любил. Торговался долго, но часто неудачно. И вот, оказывается, Цезарю скармливала. Засранка.
— И как лепит, получается? — Спросив, поморщился от нахлынувшего на меня одного только ощущения от мерзкого запаха пластилина. И подумал, долго не подключала, не нагишом ли позировала.
— Нудно. Лепит в натуральную величину. Из пластилина. Руки пластилином вымажет, отмоет, на скрипке пропиликает и опять за пластилин. Цвет пластилина выбрал жёлто-красный. И жирный пластилин — слишком, лоснится весь. А я ж не такая: кожа у меня вся, даже после загара, белая, матовая.
Катька издевалась: раз за разом повторяла слово «пластилин», она знала о моей аллергии к нему. В азарте оплошала: сама себя выдала, ляпнув про всю белую, матовую, даже после загара, кожу. Не сомневался — позировала Катька Хансу обнажённой.
Проговорившись, сестра продолжала уже без обиняков.
— И так без конца. А мне — лежи без одежды на холоде. С февраля лепит, начал детально прорабатывать. Получается, вылитая я. Вот только, если б не пластилин: блестит… как мокрая кожа у бегемота, и лоснится… как сало в тепло.
Я поморщился. Салават нервно провёл рукой по ёжику, он понял: про «сало» — намёк на его персону.
А Катька, как ни в чём небывало, тараторила:
— Но мне надоело. Требует: «Не двигайся», а сам бежит руки от пластилина мыть. Я подумала, пластилин воняет, Ханс запахов не переносит, мутит его, аллергия у него к всяким химическим запахам, а оказывается он руки мыл от пластилина, чтобы скрипку не запачкать. И то правда, не жирными же от пластилина руками на скрипке скрипеть. Она у него — ты знаешь, Фра, мама рассказывала — сделана каким-то старым итальянским мастером. Хансу, как особо одарённому вундеркинду, частный коллекционер подарил. Я женишка как-то воспитывала, так он не удирать бросился, упал на ковёр ничком и скрипку собою накрыл. Тоже мне — Паганини-Бурвиль-Матросов. Ой, вы не слышали, как он на ней пилил! Тараканы Марго, услышали бы, — передохли бы. Чесслово.
— Короче, натурщица, — попытался я остановить сестру.
— Так вот, руки помоет от пластилина и тягает смычок туда-сюда. И всё смотрит, смотрит на скульптуру. Не на меня! И всё требует не двигаться. Ага, я голая, продрогшая, прикиньте, от зарядки откажусь. Фиг ему. Отказалась бы от позирования вообще, да гонорар истратила, и на Хансовы — пластилин ему покупала — торт купила в «тачанке», — сокрушалась Катька, посчитав, что окончательно достала меня «пластилином». — Торт «Жеребой кумыс». Вы чего не подумайте, я не одна съела, Мальвине, Марго задобрить, половину отрезала, с Цезарем поделилась. Тебе, Фра, оставлю. СалОватик, «Жеребой кумыс» — мой любимый торт. А уж как подружки мои его любят… Да и мальчишки под пивко жуют.
И сдунула с рубахи крошки.
Я посмотрел в тарелку. Узнать «Жеребой кумыс» — самый вкусный торт, какой можно купить в Отрадном и только в ресторане «Эх, тачанка!» — было невозможно. Что она мне тут оставит? Крошево одно. Месиво. А торт дорогой, самый дорогой — к столику его заказавшему (вернее, тем в карете; те, кто за арбами или в санях сидят, торт не заказывают: не по карману), официант подавал не верхом на ослике, а на жеребце. Да не в лапти обутым, в сапожки сафьяновые. К тортам аллергии, как к пластилину, у меня не было, но я их не терпел. Стараясь не обидеть маму, любившую заниматься выпечкой, этого не показывал — ел нахваливая. Ни кто про то не знал, но только не Катька. За завтраком, отдавая ей свой ананас в уплату, не за алгебру, к примеру, за вынос мусора в её очередь, я требовал в компенсацию часть её доли торта.
