— Я отверг дары, которые хотели сложить к моим ногам. Отверг, чтобы не отягчать бремя, лежащее на их плечах. И что же? — Старик всплеснул руками. — Все свои беды они приписывают моим козням. Если их тощие земли не родят рожь и репу, если пожар пожирает их лачуги, во всем винят злодея, затаившегося в глубине Черного леса. — Мудрец умолк, словно его приводили в замешательство неразумие и неблагодарность человеческого рода. — А помнишь, что случилось, когда моровая язва косила всех направо и налево?
— Помню, — торопливо отозвался Отмар, как будто хотел избавить старца от мучительных усилий, которых стоил каждый звук, срывающийся с бескровных уст. — Они пришли сюда, чтобы сжечь тебя.
— Жалкие черви… — прохрипел чародей. — Лишь тогда я показал, на кого они замахнулись…
— И снова проявил милосердие, — опять перехватил нить разговора обеспокоенный ученик. — Ты мог бы обрушить на них каменный град, огненные смерчи, — В глазах Отмара вспыхнул и погас яростный огонек. — Мог разверзнуть небесные хляби и утопить дерзких в грязи, из которой они вышли и в которой упокоятся.
Молодой гандер от возбуждения уже не находил себе места. Вскочив с края постели, куда он опустился, чтобы напоить больного, Отмар забегал по комнате, бешено жестикулируя:
— Я помню, как эти грязные скоты метались и давили друг друга, как они выли и бились головами о стволы и камни. Ведь ты наслал на них ужас.
— Глупость надо наказывать, — обронил колдун, снисходительно улыбаясь восторженной горячности молодого человека.
— Знаешь, сегодня один из здешних олухов забрался в нашу глухомань. Жаль, ты не видел, как он дал деру. — Отмар расхохотался, показав крепкие острые зубы.
— Что ж, — теперь ему будет о чем посудачить в трактире с такими же болванами. Хотел бы я это слышать, — Старик подмигнул ученику. Обглоданное болезнью лицо оживила лукавая улыбка. — Думаю, наплетет с три короба. Послушать их, так в Черном лесу за каждым деревом оборотень, а возле башни демоны играют черепами.
Теперь уже оба собеседника смеялись до слез. Но болезнь быстро напомнила о себе. Оживление сползло с лиц, сменясь мрачной глубокой задумчивостью.
— Я ведь не об этом хотел поговорить, — произнес глухой надтреснутый голос. — Большую часть жизни я посвятил изучению человеческой природы. Убил в себе алчность, страх, похоть и вообразил, что вырвался из стада, что достоин даже пасти его.
Старик приподнялся на локтях. Его бил кашель. Лицо посинело от удушья. Наконец приступ миновал, и больной бессильно откинулся на подушки. Отмар снова захлопотал возле него: обтер впалую грудь губкой, смоченной ароматическим уксусом, поднес отвар. Уставя в тревожные глаза ученика неподвижный горящий взгляд, мудрец прошептал:
— Гордыня, одна гордыня… Я возмечтал, что мне будет дозволено вывести новую породу людей, безупречных, без единого черного пятнышка. Людей, не оскверненных Злом.
С неожиданной силой костлявая рука вцепилась в рубаху Отмара и притянула молодого гандера ближе, словно старик боялся, что его не расслышат:
— Ты знаешь, я приблизился к разгадке. Но болезнь свалила меня. Еще шаг — и я прикоснулся бы к истине. Я торжествовал.
Больной резко сел на постели и решительно пресек все попытки уложить его обратно.
— Даже эта хворь, признаки которой мне доселе не приходилось наблюдать, не образумила меня. Я сказал себе: что не успел отходящий в вечность, довершит молодой. У меня есть Отмар. Он — моя гордость, мое детище, не по крови, так по духу. Он чист. Ум его пытлив и жаден.
— Благодарю тебя, учитель, — прошептал тот, о ком говорил старец, и прильнул губами к восковой руке.
— Постой! — Голос прозвучал хриплым карканьем. — Тебе впору не благодарить, а проклинать меня. Я просто никчемный старый дурак. — Колдун горестно покачал головой. — Слепец, возомнивший себя поводырем. Я завел тебя в дебри, мой бедный мальчик, — проговорил он, погладив покорно склоненную светловолосую голову молодого человека, который опустился на колени перед его ложем. — Я принес твою молодость в жертву своей гордыне.
— Ты бредишь, учитель.
— Если бы… Я часто говорил тебе, что сон, беспамятство и смерть несут свободу душе. Так вот, пока ты бодрствовал возле моего тела, этой жалкой груды гниющей плоти, я странствовал, скитался. Я побывал далеко, очень далеко… — Больной широко раскрытыми глазами озирал пространство, проникая взглядом за покрывало вечной тайны, что отделяет жизнь от смерти. — Я мчался через черное пространство к пылающему шару. Мчался, мечтая слиться с ним, стать крохотной частицей неугасимого тепла. — Голос старика, забиравшийся все выше и выше, вдруг упал. — Я не удостоился слияния. Меня отослали, чтобы уничтожить Ложное Знание, пока какой-нибудь безумец не заковылял по проторенному мной пути. — Без всякого перехода чародей обрывисто приказал: — Достань из ларя нефритовую шкатулку! Ту, на которой вырезана змея, глотающая свой хвост.
— Учитель, ты не можешь совершить обряд. Это убьет тебя, — горячо убеждал Отмар, обратив к больному ошеломленное лицо и удерживая руки старика.
— Делай, что сказано! — Голос колдуна прогремел громовым раскатом.
Ученик покорно извлек из сундука шкатулку и поставил ее на стол. Затем вытащил из-под топчана короткую деревянную лестницу, приставил ее к стене и, взобравшись по скрипучим перекладинам, откинул крышку люка на потолке.
— Помоги мне подняться! — велел старик тем же непререкаемым тоном.
Отмар смиренно подчинился, подвел больного к лестнице и, поддерживая его сзади, помог одолеть подъем и выбраться на верхнюю площадку башни. Потом он вернулся, чтобы прихватить шкатулку, и последовал за своим беспокойным наставником.
Как и в нижнем покое, наверху самый любопытный взгляд не смог бы отыскать привычных атрибутов колдовского ремесла. Лишь возвышающийся посередине каменный алтарь и парящий над ним зеленый фосфоресцирующий диск указывали, что это — тайное святилище.
Отмар поставил шкатулку на алтарь. Старец воздел руки к диску, и тот, повинуясь мановению костлявых дланей, медленно поплыл вниз. Тонкие синеватые губы зашевелились, но ни одного звука не слетело с них. Шкатулка, которая на первый взгляд казалась монолитным кубом из гладко отшлифованного матового камня, начала излучать мерцание. Змейка, вырезанная на верхней грани, все явственнее проступала над поверхностью, приобретая рельефность. Какая-то сила выталкивала наружу невидимую, утопленную в камне часть ее тела. Барельеф приобретал черты реального существа.
Когда источаемое камнем сияние стало почти не переносимым для глаз, каменная змея ожила, очнулась от спячки. Гибкое тело гада взблескивало изумрудной чешуей, глаза мерцали желтыми огоньками. Зеленый диск испустил тонкий луч в центр круглого гнезда, в котором нежилась змея. И живое сверкающее кольцо, символ Бесконечности, завертелось, как колесо, вокруг световой оси. С каждым оборотом движение его становилось все стремительней, и вскоре все мелкие черточки слились, нельзя было различить ни чешуек, ни глаз. Воздух вокруг жертвенника сгустился, запульсировал. Какая-то невидимая сущность лопнула и рассыпалась с мелодичным звоном бьющегося стекла. Крышка шкатулки распахнулась сама собой, и все вокруг затопил свет, такой нестерпимо яркий, что чародей и его ученик невольно заслонили глаза руками. Ярость света, казалось, пошла на убыль, но тут новый сноп лучей вырвался из недр шкатулки. После трех мощных вспышек свечение угасло. Теперь можно было отнять ладони от лица и разглядеть содержимое шкатулки. В ней лежал обрывок пергамента с ладонь величиной. Всю поверхность клочка покрывали начертанные кровью руны.
