Жара. Скука. Из развлечений лишь редкие вечера в офицерском собрании, да рассказы о стычках с воинственными туземцами. Последних, впрочем, тоже приструнили. Так что известия о нападениях на транспорты и отдаленные посты не приходили уже целую неделю.
И вдруг, как гром среди ясного неба, грянуло: — Едет!
— Как? Уже? Слава тебе Господи! — раздавалось со всех сторон, и сонная апатия мгновенно сменилась лихорадочным возбуждением.
— Да кто едет то? — спросит непонятливый, и ответом ему будет гордое имя, — Скобелев!
Да, Белый генерал, наконец-то закончил инспектировать линии снабжения и теперь возвращался к своей заскучавшей в диких песках армии.
Не успели нарочные принести эту весть, как только что сонный русский лагерь превратился в разворошенный палкой муравейник. Все куда-то бежали, всем сразу же нашлось дело. Военные приводили в порядок амуницию, интенданты документацию, маркитанты и те постарались прибраться у своих лавок и спрятать подальше залежалый и некачественный товар.
Не остался в стороне от всеобщего возбуждения и госпиталь. Хотя при докторе Студитском там и без того царили чистота и порядок, но все же у больных поменяли белье, а в кибитках лишний раз прибрались и проветрили. На первый взгляд все выглядело если не идеально, то максимально близко к этому, а стало быть, начальник госпиталя мог облегченно вздохнуть и присесть.
— Добрый день, Владимир Андреевич, — поприветствовал его непонятно откуда взявшийся Будищев.
— Добрый, Дмитрий Николаевич, — устало отозвался врач. — Вы к нам какими судьбами?
— Да вот, зашел моего обормота проведать.
— Кого, простите? Ах, вы, верно, про денщика. Шматов кажется?
— Да-да, про него родимого. Как он?
— Как сказать. Раны все еще не хороши, но уже заживают.
— Да разве же это раны? Так царапины.
— Если бы сразу обработали, были бы царапины. Удивляюсь вам, Будищев. Вы вроде бы человек не глупый и нельзя сказать, чтобы безграмотный. Неужели у вас не нашлось никакого антисептика?
— Нашлось, — пожал плечами кондуктор. — Спирт.
— И что же вам помешало?
— Ничего не помешало. Взял и вылакал, подлец.
— Выпил, что ли?
— Ага. Решил изнутри обработать.
— Понятно. Что тут скажешь, бывает. Ладно, парень он у вас, слава богу, здоровый, крепкий, но на будущее заведите что-то более действенное и менее пригодное к употреблению внутрь. Да хоть настойку йода!
— Вы полагаете, если бы он выпил йод, было бы лучше? — ухмыльнулся Дмитрий.
— А что мог?
— Да как два пальца… об песок.
— Однако! Ну что же поделаешь в таком случае. Будем лечить, тем более что мадемуазель Штиглиц окружила вашего денщика такой заботой, что лучшего и желать нельзя.
— Вот как?
— Говоря по чести, я поначалу и сам удивился. Но потом Люсия Александровна поведала мне о его поведении во время крушения поезда и прочих обстоятельствах, так что…
— Ладно, доктор, если вы не против, я проведаю этого засранца, да побегу дальше. Дел невпроворот.
— Вы поэтому такой нарядный? — иронически изогнул бровь Студитский.
— Что, нравится? — улыбнулся в ответ Будищев, одетый, против обыкновения, в тщательно вычищенный мундир и сапоги, а чехол на кепи просто пугал своей первозданной белизной.
— Очень! Если бы мы не ожидали приезда Михаила Дмитриевича, я бы подумал, что вы собрались свататься к одной из моих подопечных.
— Божесбавь! — засмеялся в ответ Дмитрий и пошел к знакомой кибитке.
Внутри импровизированной больничной палаты было чисто и по утреннему времени почти прохладно. Немного похудевший Шматов лежал на деревянной кровати, накрытый вместо одеяла простыней. Завидев товарища, он широко распахнул глаза, и сделал попытку приподняться, но тот его остановил.
— Ну как ты?
— Живой покуда, — с постным видом отозвался Федор.
— И кто тебе виноват?
— Простите, Митрий Николаевич. Видать, наказал меня бог за грехи. Верите ли, спасу нет, как захотелось этого самого, как его… антистрессу, вот.
— Тьфу, блин! Тебе что, кто-то запрещал? Промыл бы раны, а после того лакай во все три горла пока обратно не польется…
— Не ругайтесь. Я может, вот-вот богу душу отдам…
— Это вряд ли, — покачал головой Будищев. — Доктор сказал, что ногу тебе оттяпает и тогда будешь жить… наверное.
— Как это, ногу оттяпает? — выпучил глаза Шматов.
— По самые яйца, — охотно пояснил кондуктор, — а может и вместе с ними. Потому как таким бестолковым лучше не плодиться!
— Да как же это! — резко понялся на кровати Шматов. — Я не согласный без ноги, а особливо без этого… я лучше сбегу!
— Гляди-ка, ожил!
— Чего?!
— Ничего-ничего, лежи. Скоро за тобой придут.
— Шуткуешь? — сообразил, наконец, Шматов от волнения переставший выкать. — Вот злой ты человек, Граф!
— Ну, раз тебе голову до сих пор не отбил, значит добрый!
— Напугал, проклятый, — продолжал бурчать Федя, опускаясь на свое ложе. — А я и поверил…
— Другой раз головой будешь думать, паразит. А то пристроился тут в госпитале. Тепло, светло и мухи не кусают.
— Кусают, — печально вздохнул парень. — А еще скучно, даже поговорить не с кем. Карим, ну тот парнишка, что мы в плен взяли по-русски ни бельмеса. Санитар разве зайдет, или госпожа Штиглиц.
— Проведывает, значит?
— Ага. Добрая барышня. Письмо помогла мне написать для Аннушки.
— Письмо? — удивился Дмитрий.
— Ну да. Почта-то работает. Чего же не написать, коли есть кому?
— Вот же, — чертыхнулся про себя Будищев, которому и в голову не пришло написать Гесе или Стеше хоть строчку.
— Не беспокойся, — поспешил успокоить его Шматов. — Я просил отписать, что ты, дескать, службой сильно занят, но просил всем кланяться. И госпоже Берг, и Степаниде Филипповне, и Сёмке.
— Спасибо, — досадливо буркнул Дмитрий.
— Так не за что, — развел руками Федя.
— А где твой сосед? — поспешил перевести разговор на другую тему Будищев.
— Карим-то? Да кто его знает, — пожал плечами денщик. — Небось, опять пошел за сестрами милосердия следом ходить.
— В смысле?
— А без смысла! Ходит за барышнями ровно телок, только глаза злые, как у волчонка.
— А они что?
— Да ничего. Госпожа Штиглиц жалеет его, а Сутолмина, бывает, подшучивает над мальцом. Он когда поймет, ажно зубами скрипит, а она хохочет… дурочка.
В этот момент в кибитку вошел фельдшер в чистом переднике поверх формы и почтительно обратился к Будищеву.
— Прошу прощения, господин морской подпрапорщик, только вашему денщику пора делать перевязку.
— Я уже ухожу, — кивнул Дмитрий, затем вытащил из кармана несколько монет и, не считая, протянул солдату: — Он мне не только денщик, так что заботься о нем хорошенько!
— И охота деньги тратить, — пробурчал при виде такого расточительства экономный Федор.
— Ой вэй, — всплеснул руками фельдшер, — можно подумать, что он из Бердичева, а не я. Большое спасибо, господин морской подпрапорщик, мы и так ухаживали за вашим другом, как за родной мамой, а теперь и вовсе будем носить на руках!
— Так ты из Бердичева? — заинтересовался Будищев.
— Конечно! А вы там бывали?
— Случалось. Поганый городишко.
— Оно так, — вздохнул солдат. — Но только там моя родина и я что угодно отдал бы, чтобы хоть одним глазком увидеть его грязные улочки. Услышать родных людей: маму, сестренку, живших по соседству тетю Риву с ее ребятишками, которые наверняка уже совсем большие, дядю Изю с его ревматизмом и даже поляка Яцека, с которым мы постоянно дрались…
— За тетю Риву не скажу, а улочки там по-прежнему грязные, — усмехнулся Будищев. — Как тебя зовут, служивый?
— Марк, ваше благородие.
— Я не «благородие».
— Так будете!
— Твои слова бы, да богу в уши, Марк…
— Барнес, господин морской подпрапорщик.
— Как ты сказал?
— Марк Барнес, ваше благородие.
— Охренеть! Так вот ты какой… северный олень!
— Что, простите?
