Он заиграл настоящую мелодию. Сначала простую – негромкую, спокойную. Музыка для того тихого вечера, принесшего миру изменения.
Один из солдат кашлянул:
– И какой же из человеческих талантов самый ценный?
В его голосе звучало неподдельное любопытство.
– Не имею ни малейшего понятия. К счастью, вопрос был не об этом. Я не спросил, какой из них самый ценный, я спросил, какой люди ценят превыше всего. Разница между этими вопросами одновременно небольшая и огромная как мир, взятый целиком и полностью.
Он продолжал неспешно играть. На энтире не тренькали. Так не поступали – по крайней мере, те, у кого были хоть какие-то понятия о приличиях.
– В этом, – продолжил Шут, – как и во многом другом, мы себя выдаем. Если художница создает мощную и красивую вещь, используя новые, необычные техники, ее превознесут как мастера – и в науке о восприятии прекрасного появится новое движение. Но что, если другая, работая самостоятельно, с тем же уровнем мастерства, добьется того же самого в следующем месяце? Получит ли она то же признание? Нет. Ее окрестят подражательницей.
Интеллект. Если великий мыслитель придумает новую теорию в математике, науке или философии, мы назовем его мудрецом. Будем сидеть у его ног и учиться, впишем его имя в хроники, чтобы тысячи и тысячи благоговели. Но что, если другой человек разработает ту же самую теорию независимо от первого, а потом опоздает с публикацией результатов всего-то на неделю? Будут ли помнить о его величии? Нет. Его ждет забвение.
Изобретательность. Женщина создает новое устройство великой важности – какой-нибудь фабриаль или чудо инженерной мысли. О ней будут говорить как о новаторе. Но если кто-то с тем же талантом спроектирует то же устройство через год – не зная, что оно уже существует, – разве ее вознаградят за творческое отношение? Нет. Ее заклеймят как воровку и мошенницу.
Шут перебирал струны, позволяя мелодии виться, звуча призрачно, но с легким намеком на насмешку.
– И вот, к чему же мы приходим в итоге? Поклоняемся ли мы интеллекту гения? Его художественным способностям, красоте его разума – и будем ли мы восхвалять их независимо от того, видели ли что-то похожее ранее или нет?
Увы. Если дать нам два великолепных результата художественного творчества, ни в чем друг от друга не отличающихся, мы воздадим должное тому, кто… успел раньше. Не имеет значения, что создаешь. Надо лишь сделать это прежде всех остальных.
Выходит, мы преклоняемся не перед красотой. Не перед силой разума. Не перед изобретательностью, эстетикой или даже способностью как таковой. Что же мы считаем величайшим из всех возможных талантов? – Он в последний раз тронул струну. – По-моему, всего лишь новизну.
Стражников это смутило.
Ворота задрожали. Кто-то дубасил в них снаружи.
– Вот и буря. – Шут поднялся.
Постовые похватали брошенные у стены копья. У них была сторожка, но она пустовала: они предпочитали ночной воздух.
Ворота снова затряслись, как если бы снаружи находилось что-то огромное. Стражи вопили, призывая дозорных на крепостной стене. Все погрузилось в хаос и смятение, а ворота загрохотали в третий раз – так, словно по ним били огромным камнем.
А потом яркое серебристое лезвие осколочного клинка прошло между массивными створками снизу вверх и рассекло брус, который удерживал их в закрытом виде.
Створки распахнулись. Караульные попятились. Шут замер рядом со своим насестом, держа в одной руке энтир, а другой закинув на спину дорожный мешок.
За воротами на каменной дороге обнаружился одинокий темнокожий мужчина. У него были длинные всклокоченные волосы, из одежды – только потрепанный кусок мешковины, завернутый вокруг талии. Он стоял, опустив голову, и свалявшиеся мокрые космы падали ему на лицо, мешаясь с бородой, в которой застряли щепки и листья.
Его мышцы влажно блестели, словно он только что проплыл большое расстояние. В одной руке он держал массивный осколочный клинок – острием вниз и на палец в камень. Лезвие отражало свет факелов; оно было длинным, узким и прямым, точно огромная спица.
– Добро пожаловать, Потерянный, – прошептал Шут.
– Кто ты такой?! – заорал один из стражников; два его напарника побежали поднимать тревогу. В Холинар явился воин с осколочным оружием.
Прибывший не обратил внимания на вопрос. Он шагнул вперед, волоча за собой осколочный клинок, словно тот был очень тяжелым. Острие пропахало в камне небольшую борозду. Ноги едва слушались незнакомца, он чуть не упал. Выпрямился, оперся о створку ворот, и прядь волос скользнула в сторону, открывая его глаза. Смятенные и безумные. С темно-карей радужкой, как у простолюдина.
Наконец-то заметив двух охранников, которые стояли, в ужасе наведя на него острия копий, прибывший вскинул свободную руку в их направлении и хрипло проговорил на хорошем алетийском, без намека на акцент:
– Идите. Бегите! Разнесите весть! Предупредите всех!
– Кто ты такой? – с трудом выговорил один из стражей. – О чем предупреждать? Кто на нас нападает?
Прибывший помедлил, с нерешительностью поднял руку к голове:
– Кто я? Я… я Таленелат’Элин Каменная Жила, Вестник Всемогущего. Опустошение пришло. Ох, господи… оно пришло. И я потерпел неудачу.
Он повалился лицом вперед на каменистую землю, осколочный клинок со звоном упал рядом. И не исчез. Стражники осторожно приблизились, один ткнул лежавшего тупым концом копья.
Назвавшийся Вестником не шевельнулся.
– Что же мы ценим? – прошептал Шут. – Нововведения. Оригинальность. Новизну. Но еще, что всего важнее… своевременность. Боюсь, ты слишком задержался, мой сбитый с толку несчастный друг.
«Выше тишина, озаряемая бурями – умирающие бури – озаряют тишину выше».
Приведенный образец заслуживает внимания, поскольку это так называемый кетек – сложная форма воринской поэзии. Кетек не только имеет одинаковый смысл при чтении в обоих направлениях (разрешается лишь изменять глагольные формы), но еще и делится на пять отдельных малых частей, каждая из которых представляет собой законченную мысль.
Полное стихотворение должно представлять собой грамматически правильную фразу и (теоретически) нести глубокий смысл. Ввиду трудности создания кетека эта конструкция некогда считалась величайшей и самой впечатляющей из всех разновидностей воринских стихов.
Тот факт, что этот кетек произнес неграмотный умирающий гердазиец на языке, который едва знал, заслуживает особого внимания. Конкретно этот кетек не удалось обнаружить ни в одном хранилище воринской поэзии, так что весьма маловероятно, что объект просто повторял то, что когда-то услышал. Ни один из ревнителей, которым мы его показали, не опознал стихотворение, зато трое начали расхваливать его структуру и просили о встрече с поэтом.
