Худо, ох как худо было бедному брату Ингельдоту, куда ни кинь, а везде клин. Заказал он еще медовухи, и страдал горемычный.
И вот тут услыхал он все росказни чудные о дивном звере-кролике и показался ему в тех байках какой-то интерес. И в ночи его бедной судьбинушки затеплилась лампадка надежды, малый огонек.
Но далеко ли от малого огонька до великого пожара?
Еле утра дождался хитроумный монах и с ранним светом направил свои стопы в Блудный Бор к поляне волшебной. И хоть страшновато было в это гиблое место идти, да освятил себя знаком тригона, почитал заклятья и рассудив, что днем нечисть не так борза и люта, как ночью, вступил под густые своды поганого леса. Шел брошенной дорогой, вот и осина засохшая, тут тропинка малая, а вот уже и поляна с дубом дуплистым и гнездо, вот оно, на верху. А по середине поляны…
По середине поляны лежал таинственный зверь с длинными ушами. И хоть того ради и пришел сюда в этот поганый Блудный Бор, но от внезапной этой встречи с потусторонним ушастым созданием, зашевелились у брата Ингельдота на голове и волосы и короткие его уши. Завороженный невиданной картиной, положил на себя священный знак тригона и открыл уже было рот, прочесть крепчайшее заклинание, но вовремя опомнился — а не ровен час, подействует, сгинет зверь и волшебные чары спадут с поляны, что тогда, зачем он сюда приходил? Медленно, перебарывая страх, стал монах приближаться к зверю. Тот мирно спал, никуда исчезать не собирался. Видя безвредность твари, подступил совсем близко, нагнулся, рассматривая. Ушастый зверь-кролик и впрямь немного смахивал рылом на сурка, но на том все сходство заканчивалось, ничего подобного Ингельдот раньше не видел. Читал он в священных сагах о разных чудовищах, но о таком не приходилось. Боязливо протянул руку, легонько пальцем коснулся и одернл. Зверь спал и никаких обид не чинил. Тогда осмелевший монах всей ладонью погладил, под рукой оказался живой, теплый, пушистый мех. Зверь подергал носом — Ингельдот испуганно отпрянул в сторону — часто пожевал губами и опять успокоился.
Долго сидел над ним вкрай ошеломленный монах, уставать начал, почитай с утра до поляны пехом добирался, со вчерашнего голова побаливала, стало клонить в сон. Один раз, другой глаза закрывались, голова падала на грудь. Вздрагивал, просыпаясь, решил, что не годиться так, чего доброго проспит зверя, убежит — поминай как звали. И совсем уже осмелев, вынул из кармана веревочку, одним концом привязал за обе задние лапы волшебного зверя, а второй конец к своему запястью приделал.
— Ну, теперь не убежит, разбудет меня. — Подумал монах, лег рядом и заснул.
Проснулся от лесной стылости, поляна была уже в тени, солнце шло на вечер, светило за деревьями, низко. Тело от лежания на сырой земле побаливало, что-то было не так. Да вот — нету зверя, пропал! Кинулся веревочку смотреть, нет, цела веревочка и петля не распущена. Не могла тварь выбраться, значит не брехали в трактире люди, умеет скотина исчезать, колдовская ее сила!
Поднялся Ингельдот и бегом, подтянув полы рясы, затрусил из лесу на тракт битый. Не от того бежал, что нечисти Блудного Бора боялся, теперь уже брат Ингельдот ее в грош не ставил, нечисть его не тронет, во сколько со зверем-Кроликом просидел, а оттого, что время дорого, спешить надобно. Сподобилось ему такое дивное диво свидетельствовать. Скорее в монастырь, благую весть аббату доставить, может тот подобреет, смягчится, помилует Ингельдота за малую его провину, от щедрот своих наградит за службу.
Да по дороге длинной поостыл монах, призадумался. Да и может не повеpить ему игумен, пpипомнить давний конфуз. Скажет, что с пьяных глаз ежика не пpизнал. Да и ладно. Явилось ему, Ингельдоту, великое знамение, оказался он избран лицезреть зверя-Кролика, быть допущену к великой тайне. Зачем этой тайной с кем не попадя, пусть даже и с самим аббатом делиться? Нет ему никакой пользы. Заглотный благочинный сам славу пожнет, все почести примет, а ему, Ингельдоту, только колотушки отсыпит. Нет, пускай аббатушка дураков в зеркале высматривает, когда угрей на носу давит, Ингельдот не пальцем делан, своего не упустит. Но тонко все надо сделать, тонко. В голове начал складываться план.
Потому не доходя до монастыря, поворотил знакомой дорогой к деревеньке, а там на двор к вдовице. Та, уведев монаха, руками всплеснула.
— Ой, здоров был братец Ингельдот. не чаяла тебя уже видеть, думала убег ты.
— Да чего мне убегать-то?
— А то разве не с чего? Да разве ты не пропил братчиковский мед, да кобылу с телегой?
— Не пропил, а в кости проиграл. — Буркнул раздосадованный монах. — От уже знают, во языки, во бабы!
— А че думал, тайна великая? Давеча вот с ярмарки мужики воротились, все порасказывали.
— И в монастыре были?
— А то как-же, точно были, еще аббат твой их пивом угощал, за тебя спрашивал, жив ли, не околел ли с пьянки-то.
— Да леший с ним, с аббатом, сами, ненаглядная моя аббатами будем, а то и по-выше. — Со свежей радостью говорил Ингельдот, а сам уже брался рукой за любимые округлости богатого тела вдовячего.
Но та отстранилась. — Совсем мозги пропил, ну куда тебе никудышному аббатом то быть, разве в трактире тараканов к обедни строить. Ты только одну службу ведаешь — застольную, да одну молитву читать научился — чарочную.
— Эк дурная баба, пошли лучше в дом, там говорить сподручнее.
— Так разговоры и на дворе хороши, а что в доме сподручней это я знаю, это мне ведомо. — Однако двери открыла, приглашая войти.
— Это дело тоже знатное, — осклабился брат Ингельдот, — да нынче не досуг, дело есть поважней.
Зашли в горницу, хозяйка на стол поставила, что нашлось и к нему пенной кувшинчик. Гость споро к столу сел, рюмку хракнул, положил в рот варенник, и тут понял как оголодал — без малого двое суток в дороге да в лесах не пивши и не евши. Пока насыщался, сидела вдовица, грустно на мужика глядела, жалеючи. И его жалеючи, а паче свою горькую долю.
— Ну, хозяюшка, ты того, заживем скоро по-барски. — Все еще жуя говорил Ингельдот. — Было мне знамение, попрощаюсь с монастырем и пойду отшельничать в пустынь.
— Ох горюшко! — Опять всплеснула руками баба. — Вот нашел барскую жизнь. Ну за что мне эти маяты? Один был — тиранил, так хоть хозяйничал, но помер. Второй — монах, и тот бросает, схимничать собрался. Да как же ты от трактира прочь подашься, где ж твоя пустынь-то будет? Часом не на винокурне ли?
— Эк дура, ну дура, какая на винокурне пустынь, там один соблазн и суета. Я в Блудный Бор пойду, там жить буду.
— Ой миленький! — Запричитала сердобольная вдовица, да не ходи ты туда, заест там тебя упырище ненасытный! Здался тебе этот Блудный Бор! Уж лучше пойди к аббату, повинись, авось строго не взыщет. А там ко мне опять ходить будешь. Я тебя приласкаю, ублажу после подвигов монашеских.
