слова закончили нашу беседу.
Яблоня раскрылась, как бутон раскрывается в цветок. Между нами ещё был огонь, и в нас был огонь, и мы пили огонь и купались в нём – и в ту ночь мне впервые показалось, что её кожа на вкус похожа на горячую медь аглийе…
Меня разбудили негромкие, но весьма выразительные голоса принца и Шуарле. Я удивилась раньше, чем проснулась, а открыв глаза, увидела довольно забавную картину.
Тхарайя лежал на ложе рядом со мной, на животе, нагишом, повиливая хвостом – он выглядел забавляющимся демоном. Шуарле стоял перед ним в боевой стойке аглийе, с вытянутой вперёд и сжатой ладонью – «именно ты и не прав, принц». Свободной рукой мой друг держал мой плащ, платок и, кажется, рубаху.
– Господину давно пора покинуть покои! – продолжал Шуарле разговор, явно начатый раньше. – Ему надлежало бы позаботиться о нуждах женщины, а не о собственных прихотях. Существует древний кодекс ночных утех, господину не годится с ходу его нарушать.
Тхарайя, посмеиваясь, спросил:
– Как это, любопытно, ты смеешь гнать меня из собственной спальни?
– А если моей госпоже необходимо совершить омовение и вознести молитву? – ответил вопросом же Шуарле очень тихо, но возмущённо. – А если мою госпожу смутит или огорчит созерцание господином её лица во время сна? Отчего это господин ведёт себя так, будто никогда не видел женщин?
– И из-за этих пустяков ты будишь особу королевской крови? – спросил принц, заметно стараясь не расхохотаться.
– Что пустяки для барса – то серьёзно для розы, – возразил Шуарле.
Я совершенно не могла больше делать вид, что сплю. Хотелось потянуться; мне слегка нездоровилось, но было ужасно весело. Бесстыдство Тхарайи не то рассмешило, не то слегка разозлило меня; я тихонько дотянулась до его хвоста, которым он крутил в воздухе, и дёрнула – не сильно, но он тут же подпрыгнул и развернулся:
– Ты не спишь, Лиалешь?!
Я подавила смешок. Его растерянное лицо было необыкновенно мило мне, но именно из-за этой растерянности страшно захотелось его поддразнить.
– Мне необходимы омовение и молитва, – объявила я как можно серьёзнее, кутаясь в шёлковое покрывало.
– Ты хочешь, чтобы я ушёл? – огорчённо спросил Тхарайя.
Шуарле улыбнулся так победно, что впору было прыснуть, подобно крестьянской девчонке.
– Я хочу, чтобы вы оба ушли, – сказала я с ядовитой ласковостью. – Только пусть мой камергер оставит мне одежду, а ваше высочество наденет штаны. И я буду умываться, а потом молиться и рыдать в полном одиночестве. До вечерней зари.
– А почему – рыдать? – спросил Шуарле, бросив на принца быстрый подозрительный взгляд.
– Оплакивать свои тяжкие грехи, – пояснила я, делая ещё более суровое лицо. – Потому что этот брак не благословил мой отец. И потому что я, кажется, нечестиво себя вела.
– Почему – нечестиво?! – поразился принц, садясь. – Ты же совершенно добродетельная женщина!
– Пусть господин оденется, – напомнил Шуарле. – А то он смущает добродетель госпожи.
Тхарайя подобрал рубаху с ковра, просунул голову в ворот и посмотрел на меня выжидательно. Мне было всё труднее не хохотать, но я сдерживалась.
– Знаешь, – сказала я, – добродетельные женщины не слушают ночью советов драконов-язычников, понятия не имеющих, что такое стыд, а тем более – не пытаются следовать этим советам. И ещё: насколько мне известно, добродетельные женщины не кусаются.
– Ты кусаешься?! – воскликнул Шуарле.
– Я не заметил, – сказал принц, найдя, наконец, штаны.
– А я заметила, – сказала я. – Это получилось случайно, но кто мне теперь поверит!
– Мне надо уходить? – спросил Тхарайя, садясь рядом со мной, чтобы одеться совсем. Он выглядел по-настоящему грустным – и я не выдержала. Я обняла его сзади, сцепив руки на его груди, прижалась щекой к его спине и сказала:
– Я не хочу, чтобы ты уходил. Просто – вправду надо выкупаться, иначе мне неловко.
– Вот как! – отозвался он повеселевшим голосом. – Лиалешь, если это так, то всё в порядке. Видишь ли, мне впервые захотелось остаться и не отсылать женщину, а теперь я чувствую себя глупо.
– Вовсе не глупо, – сказала я. – Пусть будет так, как ты хочешь.
И тогда принц сгрёб меня в охапку вместе с покрывалом и понёс вниз, к бассейну. Я хихикала и делала вид, что вырываюсь; Шуарле бросил мне платок, и я зарылась в него горящим лицом.
Тхарайя обещал, что я не буду чувствовать себя чужой – я и не чувствовала.
Мы нарушали все запреты и кодексы всех вер – но тот колдовской огонь, который в нас горел, видимо, был очень памятен обитателям замка: никто ни разу не упрекнул меня. Мне не захотелось жить на женской стороне – я и не жила. Для меня освободили две комнатушки в башне принца, на страшной высоте, под самым шпилем; туда принесли зеркала, ковры и подушки, накурили сандаловым курением, обрызгали жасминовой эссенцией – и я там поселилась. Свита Раадрашь не поднималась ко мне, им было запрещено покидать тёмную сторону; заходила лишь сама принцесса – постепенно я научилась с ней разговаривать и радовалась её посещениям. Обществом прочих дам я была сыта по горло, а потому, как и Раадрашь, предпочитала беседовать с мужчинами, к числу которых относила, несмотря ни на что, и Шуарле.
Моё время наполнилось смыслом и энергией. Я училась читать на языке ашури и учила всех желающих своему языку. Я пыталась рисовать. Я вышивала; мне не вдевали нитку в иголку, я сама освоила это хитрое дело – зато Шуарле болтал со мной или пел для меня; его голос был не ангельским, но милым. Все жители замка при любой возможности рассказывали мне истории и предания. Я молилась Господу и приносила в капище Нут свои ленты, чтобы оставить ей в дар. Я веровала во всё, ничего не боялась – и в моей голове, кажется, немного перепутались догмы разных церквей.
Несколько раз я видела колдуна Керима. Он поразил меня с первой встречи, когда чудом вызывал огонь; у него было такое безобразное и притом доброе лицо, что я никак не связывала его странные чудеса с некромантией и прочими грязными чарами. Колдун, конечно, не был врагом Божиим; он ведь учил Шуарле летать. Я приходила смотреть – это помогало моему другу, но не слишком: мы все чувствовали, что он боится. Когда люди проделали с Шуарле эти ужасные вещи, он был ещё совсем младенчиком, дрянная магия убила в нём спокойствие и уверенность в себе; теперь эти качества тяжело возвращались. Моё присутствие вдохновляло Шуарле: он раскрывал крылья, такие же огромные и острые, как у всех
