голове роились мысли.
Они уже путешествовали, ездили в Лос-Анджелесе, но вдвоем, на пару дней. С другими людьми Вильгельму некомфортно. Присутствие Эндрю в соседнем номере отеля успокаивало. Но поездка к Эндрю, в его родной дом, о котором он рассказывал столько историй, где прошло его детство, казалась чем-то совершенно новым, неизведанным, даже запретным.
– Я подумаю, Эндрю… Мне приятно, что ты зовешь меня, но вряд ли твой брат и сестра, да даже отец обрадуются тому, что с ними в Рождественскую ночь будет совершенно посторонний человек, – выдохнул Вильгельм, вновь взявшись за карандаш. Но линии не шли. Штрихи не получались.
Эндрю смотрел, пытался подобрать слова. Но решил все-таки сказать искренне.
– Знаешь, даже если мой брат будет против или сестра, мои родители – замечательные люди. И они всегда обрадуются, если я позову в гости лучшего друга. Так что ты всегда будешь желанным гостем в нашем доме, Джей.
Почитатель улыбнулся, и душа Эндрю затрепетала от восторга. Он надеялся, что убедил друга. Надеялся, что сможет подарить ему настоящий семейный праздник.
– Я обещаю, что подумаю. Честно, Эндрю. Сейчас голова просто другим забита.
Эндрю такой ответ, кажется, устроил, поэтому он вновь принял ту же позу, что и до того, как они заговорили о Рождестве.
Вильгельм выдохнул – иногда ему хотелось тишины, особенно после сложных разговоров. Он вновь взялся за карандаш и продолжил рисовать. Грифель мерно скользил по дорогой бумаге, вырисовывал складочки на рубашке, из которой торчал кусочек татуировки, свернутый листок бумаги, высовывающийся из кармана джинсов. На шее Эндрю висел крест, чуть свесившись за воротник рубашки.
Вильгельм рисовал самозабвенно, не отвлекаясь даже на то, что пластинка уже доигрывала. Спина Эндрю уже немного затекла, так что ему пришлось подложить подушку.
Нью-Йорк погрузился в дождливую тьму. Где-то среди десятков небоскребов играла музыка, по улицам носился аромат сырости и разлагающегося картона. Люди все мельтешили и мельтешили, как и всегда, в любое время суток, в муравейнике. Эндрю рассматривал небо, затянутое черным покрывалом туч, и думал о том, как же ему не хотелось ехать в клуб, видеть десятки богатых пьяниц и наркоманов, терпеть их шуточки, носиться от одного к другому и подливать, подсыпать, подавать. В такие дни он чувствовал, как предает себя. В компании друга ему легко. Он мог часами сидеть с ним, слушать музыку, говорить, ехать куда-то на «Бьюике 11». Куда угодно, лишь бы работало радио, а рядом бы слушали. С ним спокойно, с ним можно не притворяться, не пытаться показаться умнее или начитаннее, чем он есть на самом деле, потому что Вильгельму все равно. Но подвести Элизу Эндрю тоже не мог.
– Кажется все, – произнес Почитатель и вырвал Эндрю из его мыслей. – Кажется, ты тоже задумался.
Эндрю улыбнулся, будто самому себе, положил яблоко на стол.
– Боже мой, Джей, это прекрасно! – выдохнул Эндрю, когда ему передали альбом.
На листке был он, но такой красивый, изящный, величественный, будто самый настоящий представитель интеллигенции, а не рабочего класса. Его скулы казались не просто бороздами на щеках, а высеченными в мраморе, нос, который ему так не нравился, казался красивым и подходящим. Каждая морщинка, каждый волосок был прорисован, будто Вильгельм видел даже больше, чем есть на самом деле. А губы Эндрю изогнуты в такую улыбку, что по его коже пошел холодок от мурашек. Казалось он говорил: «Я знаю, что намного лучше вас, но никогда не скажу».
– Джей, это невероятно! – прошептал Эндрю.
Он видел свои портреты несколько раз. На портретах, написанных Эльгендорфом, был не просто милашка-Энди, которого любили старушки в булочной, и не бармен-Эндрю, которому строили глазки в клубе. Это был человек, достойный подобной чести, красивый, особенный и будто светившийся от счастья и осознания своего совершенства Человек. На этих рисунках Эндрю всегда был таким, каким мечтал стать.
– Забирай.
– Я? Да ты что, нет, это ведь твое… Боже мой, как же красиво!
– Ты говоришь так каждый раз. – Улыбнулся Вильгельм, засунув второй карандаш за другое ухо. – Забирай.
Эндрю пролистал альбом Вильгельма заново, восхищенно шептал. Он делал это каждый раз, когда приходил в студию. В альбоме пейзажи перемешивались с несколькими портретами Эндрю. Десятки эскизов: стариков и взрослых, мужчин и женщин. Он рисовал людей, ожидавших автобус на остановке, и мам, кормящих детей в парке на лавочке. Водителей такси и медсестер в больницах. Только обыкновенные жизненные сценарии и обычных людей. Рисовал Эльгендорф много. Незнакомцу бы показалось, что художник делал это из скуки. Но Эндрю знал, что к рисованию друг подходил осмысленно.
– Я буду повторять это постоянно, чтобы ты не забывал об этом, – прошептал парень, листая альбом и иногда натыкаясь на себя.
Вот он стоит у окна и всматривается в горизонт, вот ведет машину в темных очках и улыбается. Даже они вместе на фоне белого листа. Вильгельм пририсовал себя штрихами позади и казалось, что он на половину головы ниже.
– Ты ни разу не писал меня в клубе. – Улыбаясь, сказал Эндрю.
Вильгельм приподнялся на локтях.
– Я не могу рисовать в этом клоповнике. Он отвратителен, ужасен и невыносим.
– Но ты продолжаешь ходить туда.
– Мы оба продолжаем.
– Надо перестать хотя бы одному!
– Если ты станешь первым, кто сделает этот шаг, я сделаю второй. Наоборот же – сомневаюсь.
Пусть виделись они редко, клуб все равно, по мнению Эндрю, местом для встречи был неподходящим. Клуб пробуждал в друге животные инстинкты. Эндрю боялся его в такие моменты.
– Знаешь, иногда мне кажется, что ты будто не выбрал сторону, на которой быть. Будто ты не знаешь, хороший ты или плохой, праведный или нет… Будто все еще в поисках.
Вильгельм хмыкнул. Иногда Эндрю и не догадывался, насколько хорошо его понимал.
– Наверное, ты прав. Но я очень хотел бы стать хорошим.
Парень улыбнулся, наклонился вперед и похлопал друга по плечу. Потом, словно задумавшись о чем-то, сжал его сильнее, чем обычно. Вильгельм почувствовал аромат корицы и яблок.
– Ты уже стал таким, Джей. Ты просто плохо смотришь, – прошептал Эндрю, но Почитатель прекрасно понимал, что это не так. И жалел, что не мог рассказать даже о том, кто он такой.
Они просидели напротив друг друга полчаса. Играла Мадонна, которую Эндрю так любил, а город все заливался слезами.
– Давай вызову водителя, – сказал Вильгельм Эндрю. Парень чистил орехи им обоим.
– Да, и я так прекрасно подъеду к клубу на кабриолете… – мечтательно протянул Эндрю и положил на блюдце перед Вильгельмом десять очищенных фисташек. – Не смеши меня. Какой водитель? Сам доеду.
– Тогда такси.
