нужны, хоть все забирай. Особенно портреты, мне они не нужны.
Эндрю улыбнулся, но даже не постарался встать, чтобы действительно взять какой-то из портретов, стоявших в углу. Ему всегда приятнее быть моделью, чем коллекционировать подобные вещи.
– Я все понять не могу, зачем ты пишешь меня, если обычно пишешь только пейзажи?
Вильгельм отвернулся к окну. Дождь вновь начался, забил по стеклу, размазывая пыль по прозрачному покрытию. Нью-Йорк был все тем же. Такой пейзаж Вильгельм бы точно не писал.
– Я пишу только тех, кто мне дорог. А ты – мой друг, Эндрю.
– Не проще ли сделать фотографию?
– Фотография – это лист бумаги, а портрет – это момент, который пишут долго. Это часы работы, подбора цветов, разговоров. Фотография слишком быстрая. Как-то… ценности в ней нет что ли.
– Знаешь, иногда ты звучишь как человек, который не тридцать лет живет, а все триста, – хихикнул Эндрю и отпил еще сока.
«Ты даже не представляешь, насколько прав и неправ одновременно, Эндрю», – подумал Эльгендорф, улыбнувшись мыслям. Под ногами его лежала «The Village Voice» за тысяча девятьсот восемьдесят четвертый год, уже вся серая от пепла и пыли.
Он очень долго ждал этого года – после прочитанного Оруэлла ему казалось, что мир людей станет именно таким. Вильгельм считал, что иначе быть не может, что когда-то Земля превратится в колонию строгого режима, и не знал, хорошо это или нет. Даже прочитанный ранее «Мы 10» не казался настолько реальным, как этот роман. Замятин открыл Вильгельму глаза на мир, которому был подобен мир их далеких предшественников. Мир, существовавший до Единого Космического Государства, о котором никто не помнил и не говорил. Но никак не мир Земной.
Однако шел тысяча девятьсот восемьдесят четвертый год, а мир все тот же – быстрые качели. Не скажешь, лучше или хуже.
– Ты чего задумался? – раздалось рядом. Вильгельм отвернулся от окна. Эндрю тянулся за графином с соком, который стоял на столике у кресла Эльгендорфа.
– Да так, ничего. Погода сегодня плохая, – пробубнил Почитатель, передавая парню графин. Там же, на столике, валялись нераспечатанные пачки чипсов, фрукты и орехи.
– Мы теперь разговариваем про погоду? – усмехнулся Эндрю. Сок он так и не разлил, а протянул руку и взял яблоко. – Ты же говорил, что о погоде говорят, когда больше не о чем.
– Ха, я и не отрицаю, но погода и в самом деле отвратная, – хмыкнул Вильгельм и, переведя взгляд на парня, замер.
В темном помещении, где даже стены давили на психику красными кирпичами, Эндрю выглядел прекрасно, терпко с огромным яблоком, что у Вильгельма невольно всплыли ассоциации с Адамом, вкусившим запретный плод.
– Слушай, подожди, дай я тебя зарисую, – произнес Вильгельм, не сводя глаз с Эндрю, вертевшего в мясистых пальцах красный плод.
– А я знал! Не могут у тебя руки спокойно существовать, – Улыбнулся Эндрю. Вильгельм уже отошел, почти отбежал, к столу, где лежал его альбом. – Только не на целый день, мне же к девяти в клуб. Элиза попросила помочь что-то разобрать.
Альбом Вильгельма был полон зарисовок, карандашных и угольных, иногда он рисовал даже ручкой. В нем же хранилось с несколько портретов Эндрю, которые он потом переносил на полотна маслом.
– А ты хочешь вернуться туда? – отстраненно задал вопрос Эльгендорф, уже взявшись за карандаш. Второй был спрятан за ухом. – Поднеси яблоко к груди и замри. Нет, не так сильно, дальше. Да, вот так, руку согни в локте, не так сильно, расслаблено, смотри в окно. Можешь откинуться на спинку кресла, только не горбись.
– Хорошо, босс, как скажешь, – сказал Эндрю, решив не спорить с вдохновленным другом. Принял удобную позу, уперев локоть в живот и отвернувшись к окну, и сказал, чуть раскрывая рот. – Я не могу уйти, Джей. Аренда квартиры дорогая, а так у меня есть даже лишние деньги.
По студии разносился мелодичный голос Майкла Джексона. Пахло яблоками и корицей, а в прачечной все еще крутилась машинка, иногда недовольно рыча. Шумного Нью-Йорка никто не слышал.
– Поэтому ты постоянно приходишь в клуб? К ним? Мы ведь можем и в булочной видеться.
– Твоему боссу я не нравлюсь, а нам больше негде просто поговорить.
Эндрю улыбнулся. В его душе было тепло от одной мысли о том, что друг не боялся потратить время на него. Все его предыдущие «друзья» иной раз не могли даже зайти к нему в гости в соседний дом, когда он болел.
– Не поворачивайся ко мне, смотри в окно. Так свет красиво падает, – пробубнил Вильгельм, штрихами и тонкими линиями вырисовывая Эндрю на вечную память.
Небольшое скуластое лицо, нос с горбинкой, тонкие губы, будто покрытые веснушками, на которых всегда, даже в самые тяжелые моменты, улыбка. Черные короткие волосы, всегда аккуратно причесанные. Они не теряли формы, о пенке и лаке для волос Эндрю, наверное, слышал только из рассказов посетителей клуба. Его сильные руки, подтянутое, но при этом хрупкое тело, не очень-то длинные ноги. Он был особенным, хотя вокруг было множество людей, внешне на него похожих.
– Знаешь, я будто в эпохе ренессанса… Вот был бы я принцем, мои портреты бы писали постоянно.
– Ага, и в год бы с тебя написали такой портрет, что мать бы родная не узнала.
Эндрю в ответ тихо рассмеялся, а его улыбка отразилась в стекле, за которым уже чернел Нью-Йорк, укутанный в тучи. В окне, освещенные мягким светом ламп, Эндрю видел себя и Эльгендорфа, который сидел, прижав колени практически к груди и положив на них альбом, тщательно прорисовывал каждую морщинку.
– Не хочешь поехать на Рождество к нам? Мама очень хочет с тобой познакомиться. Она твоя поклонница. – Улыбнулся Эндрю, но глаза его были задумчивые и грустные. У его матери зимой и осенью всегда были острые приступы артрита, да настолько, что она даже стакан взять не могла. Только муж и дочь помогали справиться.
– Да, я знаю. Надеюсь только, она не рассказывала подружкам, что ее сын дружит с Джексоном Максгрейвом, – пробормотал Вильгельм, прорисовывая глаза парня. – А то знаешь, приеду, а там уже толпа дамочек пенсионного возраста, жаждущая моего автографа. Или желающие выдать своих дочерей замуж за меня. А Рождество, знаешь ли, праздник тихий, семейный…
Эндрю потупил взгляд. Вильгельм всегда казался ему слишком одиноким. Эндрю знал, что всю Рождественскую ночь Вильгельм разгребал заказы, дописывал картины. В студии и в пентхаусе никогда не стояло елки. Никогда под ней не лежало подарков.
– Поедешь? – снова спросил Эндрю, а Вильгельм даже перестал рисовать. Карандаш застыл в его руке, а в
