Как в те дни, когда он был шпионом.
Ахкеймион не удивился тому, что за ним никто не пришел. Как и тому, что Келлхус не проронил ни слова, хотя наверняка все знал. Он слишком нужен Воину-Пророку — это объяснение казалось самым горьким. И другая горечь: Ахкеймион осознавал, что слишком страдает от самого их соперничества.
Как человек может любить своего палача? Ахкеймион не понимал, но все равно любил. Любил их обоих.
Каждый вечер после обычного роскошного ужина с наскенти Ахкеймион шел между полотняными стенами Умбилики в комнатку в малом крыле, которую первородные по непонятной Ахкеймиону причине называли комнатой писцов. У входа стоял стражник с лампой, он, как всегда, склонял лицо и бормотал в качестве приветствия: «визирь» либо «святой наставник». Оказавшись внутри, Ахкеймион начинал перекладывать циновки и по-
душки так, чтобы они с Келлхусом удобно устроились лицом друг к другу, а не переглядывались через опору в середине комнаты. Дважды он ругал за нерасторопность рабов, но они так ничего и не усвоили. Потом он, как правило, ждал, глядя на вытканные пасторальные сценки, по кианской манере вплетенные в лабиринт геометрических узоров. Ждал и сражался с неотступными демонами.
Целью его школы было защищать Келлхуса. На самом деле возможность нападения Консульта мало заботила пророка. Ахкеймион часто думал, что Келлхус терпит его лишь из вежливости, чтобы сдружиться с опасным союзником. Но обучение Гнозису — совсем другое дело. Это был собственный приказ Воина-Пророка. Задолго до первого урока Ахкеймион понял, что такой обмен знаниями будет невероятным и ужасным.
С самого начала, еще в Момемне, манеры Келлхуса покоряли всех. Уже тогда его старались ублажить, словно бессознательно понимали, как важно произвести на него хорошее впечатление. Обезоруживающее обаяние. Мягкая искренность. Невероятный интеллект. Люди открывались перед ним, потому что он не имел пороков, заставляющих человека поднимать руку на своего брата. Его всегдашняя скромность совершенно не зависела от личности собеседника. Люди грубили одним и лебезили перед другими, а Келлхус не менялся. Он никогда не хвалился. Никогда не льстил. Он просто рассказывал.
К таким людям привязываются. Особенно те, кто боится чужого мнения.
Давным-давно Ахкеймион и Эсменет придумали себе что-то вроде игры, состоявшей из попыток понять Келлхуса. Особенно после того, как открылась его божественность. Вместе они наблюдали за ростом пророка. Они замечали, как Келлхус борется с истинами, которые все тихо принимают. Они видели, как он оставил свое безупречное смирение, желание приуменьшить себя и принял свою злосчастную судьбу.
Он был Воин-Пророк, Глас и Сосуд, посланный спасти людей от Второго Армагеддона. И все же он каким-то образом оставался Келлхусом, безземельным князем Атритау. Конечно, он внушал
желание повиноваться, но никогда не предполагал, что ему будут подчиняться больше, чем тогда, у костра Ксинема. Да и как бы он мог? Ведь подчинение измеряется величиной зазора между тем, чего требуют, и тем, что получают. Келлхус никогда не требовал чрезмерного. Просто так получилось, что весь мир попал под его влияние.
Иногда Ахкеймион шутил с ним, как в прежние времена. Словно и не было караскандских откровений. Словно и не было между ними Эсменет. Затем вдруг проявлялась какая-то мелочь — блеск вышитого на рукаве Кругораспятия, запах женских духов,— и Келлхус менялся на глазах. От него веяло невероятной силой, как будто он становился живым магнитом, притягивавшим на свою орбиту вещи незримые, но ощутимые. Молчание кипело. Голос гремел. Все словно наполнялось глухим эхом напева Тысячи Тысяч Жрецов. Ахкеймион порой чувствовал головокружение. А иногда он закрывал глаза, увидев свечение около рук Келлхуса.
Даже сидеть в его присутствии было тяжело. Но учить его Гнозису?..
Чтобы ограничить уязвимость Келлхуса перед хорами, они решили, что сначала изучат все — лингвистические и метафизические — виды Напевов. И прежде всего возьмутся за эзотерику и сокровенные аналогии чтения и письма. В Атьерсе учителя всегда начинали с денотариев — коротких учебных Напевов, предназначенных для постепенного развития интеллекта учеников до того удивительного состояния, когда они начинают одновременно понимать и выражать тайную семантику. Денотарии, однако, оставляли на ученике след колдовства точно так же, как и Напевы. Это означало, что Ахкеймион в каком-то смысле должен начать с конца.
Он принялся обучать Келлхуса гилкунье — тайному языку нелюдских магов-квуйя и языку гностических Напевов. На это ушло менее двух недель.
Сказать, что Ахкеймион был ошарашен или даже испуган насмерть, означает дать название слиянию таких чувств, которым и имени-то нет. Ему пришлось потратить три года только на то, чтобы усвоить грамматику этого экзотического языка, не говоря уж про словарный запас.
Когда Священное воинство выходило из энатпанейских холмов в Ксераш, Ахкеймион приступил к философскому обоснованию гностической семантики — так называемым Этури Сохонка, или Сохонкским тезисам. Нельзя было обойти метафизику Гнози-са, хотя была она несовершенной и незавершенной, как и любая философия. Без ее понимания Напевы оставались пустой декламацией, от которой тупела душа. Гностическое и анагогическое чародейство зависело от смыслов, а смыслы основывались на понимании системы.
— Подумай,— говорил Ахкеймион,— о том, как одинаковые слова для разных людей означают разные вещи. А порой для одних и тех же людей они означают совершенно разное в разных обстоятельствах.— Он поискал в памяти пример, но сумел вспомнить лишь тот, что приводил много лет назад его собственный учитель Симас— Когда человек говорит «люблю», это слово меняет смысл в зависимости не только от того, к кому оно обращено—к сыну, к любовнице или к Богу,— но и от того, кем является говорящий. «Люблю», произнесенное согбенным жрецом, имеет мало общего с «люблю» неграмотного юнца. Первый умудрен потерями, мудростью и жизненным опытом, а второму знаком только собственный пыл.
Ахкеймион невольно подумал, что «люблю» означает для него самого. Он всегда отгонял эти мысли — о ней,— погружаясь в разговор.
— Сохранение и выражение чистой модальности смысла,— продолжал он,— есть сердце колдовства, Келлхус. Каждым словом ты должен точно попадать в цель, извлекая ноту, способную заглушить хор реальности.
Келлхус прямо смотрел на if его, хладнокровный и неподвижный, как нильнамешский идол.
— Поэтому,— сказал он,— вы и используете древний тайный нелюдской язык.
