Эйерманн внимательно посмотрел на говорившего посетителя и еще раз печально вздохнул – ему было жаль этого, как его, Гельба, что ли, искренне, по-человечески жаль, как жаль нам умалишенного, которому мы не в силах помочь…
Эйерманн вежливо кивнул Брауну и сказал:
– Я понял вас, уважаемый, вы абсолютно правы. Это очень серьезная и, я бы даже сказал, наболевшая проблема! И, поверьте мне, не только в вашем городке, как вы сказали – Грюненфельде? вы посмотрите, что делается в районных лечебницах – это же просто ужас! – Слово «ужас» чиновник произнес таким голосом, как будто только что видел на деревенском кладбище восставшего из могилы покойника и рассказывал об этом событии друзьям. – Да, любезный, вы абсолютно правы, – продолжил он, и у меня для вас хорошие новости! Строго между нами, Крон-Регент третьего дня подписал указ об утверждении национального проекта по улучшению здоровья населения Империи. Держитесь, коллега, скоро все изменится! Последние слова гезунддиректор произнес, аккуратно провожая посетителя к дверям.
– Вы правда считаете, что скоро все изменится? – произнес Браун, несколько потрясенный такой сердечной и эмоциональной реакцией крупного государственного чиновника. – А как же мне все-таки быть с пациентами – ведь лекарства нужны им уже вчера?
– А вы думаете, мне легко? – открывая дверь своего кабинета и провожая посетителя, голосом, полным искренней грусти, спросил его Эйерманн.
Выйдя из здания Департамента на свежий воздух, Браун постепенно пришел в себя. Он добился того, о чем мечтал в Айзенвальде месяц назад, – он попал на прием к заместителю главы Департамента и изложил ему свои проблемы. Его радушно приняли и утешили – гезунддиректор Эйерманн понравился главному лекарю. Не было только одного – медикаментов. И он вдруг вспомнил. Он вспомнил, как в детстве он с матерью ходил в церковь и слушал проповеди, в которых говорилось о Любви и Справедливости и о помощи ближнему и страждущему.
«Церковь – вот где следует искать помощи», – подумал Браун и принял решение – завтра же он запишется на прием к епископу.
Рутенбургский университет, крупнейший в Империи, занимает целый квартал на юго-востоке столицы. Это ряд трех– и четырехэтажных зданий, в которых расположены администрация университета, факультеты, лаборатории. За ними идет ряд двухэтажных домиков, в которых живут профессора и преподаватели, а также общежития студентов младших курсов. Старшекурсники по традиции снимают в городе недорогое жилье. Особняком от них, за просторным парком расположена университетская лечебница, где практикуют и учатся медики. Крайний слева корпус в ряду факультетских зданий занимает алхимический факультет, где в числе других располагалась лаборатория, руководимая Мишелем Блитштейном. В этот солнечный полдень руководитель лаборатории сидел у окна и смотрел вдаль, на холмы, простиравшиеся к юго-востоку от столицы, и на небо над ними. Вид, открывавшийся из окна университетского корпуса в этот безоблачный день, был достоин кисти живописца – эти сочетания лесной зелени, золота солнца и бархата полей просились быть нарисованными маслом. Мишель не видел этой красоты – в сущности, он смотрел не на холмы, а сквозь них. Хорошо, что он сидел спиной к помещению лаборатории и его подчиненные не видели выражения его лица. Это было лицо человека, неимоверно уставшего жить.
Когда неделю назад его старый гимназический приятель Шмидт попросил его сделать анализ и определить состав какой-то жидкости красного цвета, он не ощутил ничего, кроме профессионального азарта, – уж кто как не он в этой стране умеет разгадывать такие загадки! Вчера вечером, задержавшись сверх обычного, он еще и еще раз проверял себя, в нелепой надежде на то, что он ошибся. Нет. Каждый раз, снова и снова, реактивы окрашивали бесцветное содержимое колбы в темно-фиолетовый, а затем – в пурпурный цвет. Все было очевидно, и лишь какие-то защитные замочки, установленные в его сознании в раннем детстве, все время щелкали, не позволяя чудовищной истине достигнуть его разума. Это Кровь Дракона. Для него, в отличие от большинства подданных Империи, эти слова означали слишком многое.
Его предки долгое время жили на Западе, в крупном портовом городе Канте на севере Фриландии, где вели успешную торговлю и процветали. Когда к власти пришел маршал Мерсье, его деду было четырнадцать. В тот злополучный день отец отправил его на торговую шхуну, чтобы молодой Блитштейн привыкал к ведению семейного дела и проследил сам за погрузкой товара. Прадед придерживался той точки зрения, что никакая теория не заменяет в обучении практики. Это был день, когда маршал Мерсье, окончательно решившийся на поход на Восток, выкатил на улицы города бочки с вином и распорядился угощать бесплатно красным вином всех горожан. Вечером дед Мишеля собирался сойти на берег и отправиться домой, но старый шкипер задержал его. Он внимательно смотрел на берег, с каждым часом все тревожнее, а когда молодой Блитштейн попросил у него шлюпку, угрюмо сказал:
– Знаешь, парень, давай-ка подождем, когда с берега вернутся мои матросы.
Матросы вернулись через час, и по их мрачному выражению лиц стало ясно, что в городе происходит что-то недоброе. Поговорив вполголоса с вернувшимися, шкипер подошел к Блитштейну и сказал:
– Вот что, приятель, на берег тебе лучше не сходить.
– Сегодня? – недоуменно переспросил молодой человек.
Шкипер печально посмотрел в его глаза и через минуту коротко ответил:
– Всегда! – Он, не вдаваясь в подробности, сказал, что послезавтра шхуна уходит в Зееборг, где тот сможет спокойно сойти на берег, и что до этого времени ему будет лучше побыть в большой бочке из-под оливкового масла. Именно так дед и поступил, что позволило ему к восемнадцати годам добраться до Рутенбурга и обосноваться здесь. Его родители, прадед и прабабка Мишеля, считались пропавшими без вести, хотя их судьба и была всем очевидна – в тот вечер, когда дед Мишеля беседовал со шкипером, они под наблюдением солдат Мерсье рыли недалеко от Канта глубокий ров, который наутро и стал их последним пристанищем. До конца своей жизни дед не мог простить себе, что он в тот день не сошел на берег, а маленький Мишель никак не мог понять, как это может быть, чтобы человек не мог себе простить того, что спасся. И еще, дед никогда не ел оливок и в их доме никогда ничего не готовили на оливковом масле. Эта боль, которую, конечно же, нужно было унести с собой, была передана им внуку, передана как что-то настолько ощутимое и реальное, что была теперь для Мишеля реальнее окружающего его мира. Но все же до вчерашнего вечера эта реальность была под каким-то запретом, и Мишель не позволял ей вырываться наружу. Вчерашний вечер перевернул всю его жизнь – ужас, который он чувствовал еще в детстве, детский кошмар обрел свое грубое материальное воплощение – вот она, эта красная жидкость в колбе Эйзенмейера, стоит на его лабораторном столе. Вероятно, он сможет объяснить другу своего детства, что это за жидкость, но как он сможет объяснить, передать ему те чувства, которые он испытывает?
