наполовину скрыто козырьком плоской кепки, и отправляется по тропе.
Чем дальше мы углубляемся в лес, тем тише становится. Птицы больше не кричат при нашем появлении; может быть, они чувствуют присутствие хищника более опасного, чем мы. Тени сгущаются, тянутся, как тонкие пальцы, потом сливаются, и тьма под ногами поднимается, как приливная волна. Я все время смотрю в спину Эллис; ее лопатки заметно двигаются под курткой, и я почему-то не могу перестать смотреть на них, на медленное уверенное движение ее тела сквозь заросли.
Или, может быть, дело не в том, что я не могу перестать наблюдать за Эллис. Я осознаю, что боюсь отвести взгляд в сторону леса и увидеть нечто, пристально смотрящее на меня.
– Стой, – говорит Эллис, выбрасывая руку в сторону. Я чуть не налетаю на нее, но вовремя останавливаюсь.
– Что такое? – спрашиваю я, но ответ не нужен – я вижу его через долю секунды.
Примерно в десяти футах от того места, где стоит Эллис, лежит растерзанная туша, полускрытая тенью упавшего бревна.
Наверное, это олень. Хотя для оленя зверь вроде бы великоват, его белые кости, поблескивая, торчат, как копья, из кровавых лохмотьев плоти и органов. Повсюду, на слабом ветерке, колышутся клочки рыжевато-коричневого меха.
Это ужасно. Я подхожу на полшага ближе, в воздухе витает медный запах крови. Эллис не удерживает меня, но и не поднимает ружье на плечо на случай, если кто-нибудь выскочит из-за деревьев.
Рядом с тушей гниющие листья скользкие и расползаются под ногами. Оказывается, останки действительно оленьи: рога сломаны и бесполезны, один черный глаз невидяще смотрит в сумеречное небо.
– Могли койоты это сделать? – выдыхаю я.
– Наверное, – говорит Эллис. – Но этого, скорее всего, убил волк. – Ее пальцы ложатся на мой затылок. Рука в перчатке, но по моему позвоночнику все равно пробегает легкая дрожь. – Как ты думаешь, он давно умер?
Я присаживаюсь на корточки среди папоротников, снимаю перчатки и провожу пальцами по боку оленя. Мех прохладный, но рука становится липкой.
Я поворачиваюсь и показываю ей:
– Кровь еще теплая.
– Значит, меньше десяти часов, – говорит она. – Будь начеку. Волки всё еще могут быть поблизости.
По мере того как мы двигаемся дальше, воздух становится разреженнее. Я не оглядываюсь назад. Я знаю, что следует опасаться волка или волков, что убили оленя, но вместо этого вновь и вновь вспоминаю призрак Алекс в лесу, тонкую белую фигурку, скользящую среди теней. Если вечером я еще была уверена, что ее здесь нет, то теперь, в темнеющем лесу, в это верится с трудом. Даже ветви деревьев будто меняют форму: теперь они похожи на костлявые пальцы, тянущиеся за живой плотью.
Я распрямляю плечи и смотрю только вперед. Я хочу выглядеть по-боевому. Я не могу позволить себе показывать страх там, где Эллис может его увидеть.
– Мы должны попробовать сейчас, – говорит Эллис минут через пять после того, как мы покинули место убийства. – Я установлю манок.
Мы опускаемся на колени в выемке среди корней дуба, так близко, что наши плечи соприкасаются; я все время чувствую дыхание Эллис. Мы разместили манок в пятнадцати футах от нас; это крошечное электронное устройство воспроизводит крик раненого кролика – визжащий, молящий о пощаде.
Так мог визжать кролик Эллис, когда она свернула ему шею.
Я быстро и незаметно бросаю на нее взгляд, но если она о чем и думает, так это о том, чтобы из-за зимнего холода не пострадало лицо.
Так мы сидим, неподвижно, пока у меня не начинают болеть ноги и не коченеет тело. Темнота еще усиливается – мои глаза медленно привыкают к ней. Мерзлая земля слишком тверда для моих коленей.
Кролик в электронном манке верещит, этот ужасный звук сжимает мои внутренности так, что теперь они подобны скрутившемуся проводу. Звук повторяется снова, и снова, и снова, и теперь это все, что я могу слышать. Ни моего собственного дыхания, ни даже сердцебиения.
А потом я вижу его.
Койот медленно крадется, неестественно тихо пробирается по опавшим листьям. После каждого шага он останавливается и оглядывается. Могу поклясться, пару раз он видит нас, его мерцающие в слабом свете глаза останавливаются на выемке нашего дерева.
Эллис рядом со мной не шевелится, кажется, даже не дышит. Ее палец замер на спусковом крючке.
Не я буду стрелять в эту тварь, но мои руки тоже вспотели. Я смотрю из тени, как койот вынюхивает что-то на земле: невинный, неосторожный.
Внезапно я не хочу, чтобы она это делала. Я не могу ей позволить.
– Эллис…
Она искоса смотрит на меня, одна бровь приподнята. Я протягиваю руку, она колеблется, но отдает мне винтовку.
Плечу тяжело. Тяжелее, чем я ожидала. Приклад из полированного дерева холодит мою щеку, когда я поднимаю винтовку и беру койота на прицел.
Животное по-прежнему не замечает нас; оно обнюхивает кучу листьев возле манка, ищет добычу. Я облизываю губы и кладу палец на курок.
Эллис очень легко, едва заметно прикасается к моему плечу, но моя спина все равно отзывается дрожью.
Я стреляю.
Грохот выстрела отскакивает от настороженного леса, стая птиц из ближайших кустов взмывает в небо. Отдача опрокидывает меня на ствол дерева, винтовка падает мне на колени, койот валится на землю. Эллис не в силах удержать меня от падения, она оскаливается в улыбке – и через секунду уже бежит по гниющим листьям. Я остаюсь без движения несколько долгих секунд, удар приклада все еще сотрясает мое тело, по меньшей мере я ощущаю так. Но затем я заставляю себя встать и вылезаю из укрытия следом за Эллис.
Я не буду слабой. Я больше не могу бояться.
Когда мы подходим, койот еще жив. Его туловище содрогается от каждого вздоха, на шкуре быстро распускается черное пятно. Глаза закатываются, словно он думает, что сможет найти выход, что у него еще остался шанс выжить.
Эллис перекидывает винтовку через плечо и придирчиво осматривает зверя.
– Выстрел смертельный, – наконец констатирует она. – Он сейчас умрет.
Вблизи койот совсем не такой страшный, как рисовало мое воображение. Он меньше, чем я ожидала, размером примерно с собаку Алекс – помесь овчарки с хаски – и даже внешне похож. Его черный нос как-то особенно нежен, усы дрожат, когда дыхание начинает останавливаться.
Эллис тоже дрожит – это заметно лишь потому, что я обращаю внимание на все, связанное с ней. Эллис так легко изображает бесстрастие, словно наши детские травмы не просачиваются, как дождевая вода, сквозь кирпичи нашей жизни. Будто ей все равно.
Но теперь я знаю ее лучше, чем раньше.
Она присаживается на корточки возле тела и проводит рукой в перчатке по кровавому месиву на его груди.
– Иди сюда.
Я подчиняюсь. Что еще остается делать, кроме как подчиниться? Эллис встает, одной рукой поворачивает мое лицо к свету, а другой быстро мажет мою щеку кровью койота.
– Это старинная английская традиция, – поясняет она, пока я, задыхаясь, борюсь с острым
