во все глаза смотрит на меня; она одета в платье, которое явно никогда не знало утюга. Через секунду до меня доходит.
– О, привет. Ханна, верно?
– Ханна Стрэтфорд, – говорит она, улыбаясь еще шире. – Я не была уверена, что ты меня вспомнишь!
Конечно да, хотя это лишь смутное воспоминание о маленькой первокурснице, которая таскалась за Алекс, словно та была воплощением утонченности, а не неряшливой девчонкой, которая вечно спала допоздна и списала итоговую контрольную по французскому. Нет, за пределами Годвин-хаус Алекс была безупречной, утонченной, являлась образцом непринужденного совершенства, и ей удавалось носить свою плебейскую фамилию как чертов нимб.
У меня сводит живот. Я прижимаю руку к ребрам и делаю неглубокий вдох.
– Конечно я помню, – говорю я, натягивая на лицо улыбку. – Хорошо, что мы снова встретились.
– Я так рада, что ты решила вернуться в этом году, – торжественно, как священник, произносит Ханна. – Надеюсь, тебе уже лучше.
Вот так, сразу. Улыбка дается мне с трудом.
– Я чувствую себя прекрасно.
Выходит довольно резко – и Ханна вздрагивает.
– Ну да. Конечно, – торопливо говорит она. – Прости. Я только хотела сказать… извини.
Она не знает о моем пребывании в Сильвер-Лейк. Она не может знать.
Еще вдох, моя рука поднимается и опадает вместе с диафрагмой.
– Мы все по ней скучаем.
Интересно, насколько неискренне я это произнесла? Хотелось бы знать, ненавидит ли Ханна меня за это, хоть немного.
Она стоит, покусывая нижнюю губу, но, что бы ей ни пришло на ум, вместо этого она еще раз ослепительно улыбается.
– Ну, по крайней мере ты все еще в Годвин-хаус! Я подавала заявление в этом году, но, к сожалению, не прошла. Но опять же, все подавали заявки. Это же очевидно.
Очевидно?
Мне даже не приходится задавать этот вопрос. Ханна поднимается на цыпочки, наклоняется и по секрету шепчет:
– Эллис Хейли.
Ой! Ой. Наконец, головоломка сложилась. Эллис – это Эллис Хейли, романистка: автор бестселлера «Ночная птица», который получил в прошлом году Пулитцеровскую премию. Я об этом слышала по Национальному общественному радио; Эллис Хейли, ей только семнадцать, и она – «голос нашего поколения».
Эллис Хейли, вундеркинд.
– Разве она не на домашнем обучении? – только и удается сказать мне.
– Да, так и есть. Ты, наверное, не знаешь. Она перевелась сюда в этом семестре, будет заканчивать обучение здесь. Мне кажется, она хотела выбраться из Джорджии.
Ханна продолжает говорить, но я ее не слушаю. Я лихорадочно перебираю в памяти события прошлой недели, пытаясь вспомнить, не сделала ли я чего-нибудь позорного.
Всё, что я сделала, было настоящим позором.
– Пойду что-нибудь выпью, – говорю я Ханне и сбегаю, пока она не заявила, что пойдет со мной. Хуже, чем бесконечно слушать, как Ханна сожалеет о том, что случилось, были ее дифирамбы Эллис Хейли.
Девушки Болейн устроили в своей кухне что-то вроде бара; к счастью, куратор их факультета отсутствовала – впрочем, как и все педагоги во время наших вечеринок; в конце концов, наши родители платят школе не за то, чтобы нас воспитывали, – и там нашлись такие сорта дорогого джина, о которых я и не подозревала. Я наливаю себе из ближайшей бутылки, выпиваю и наливаю вновь.
Я не люблю джин. И сомневаюсь, что хоть одна из двадцати девушек, живущих в Болейн-хаус, любит; им нравится цена этого самого джина.
Со мной никто не разговаривает. Сейчас я этому рада. Взамен я получаю возможность наблюдать за тем, как они общаются между собой и искоса посматривают в мою сторону, словно опасаются столкнуться со мной взглядом. При моем приближении разговор затихает.
Значит, все в курсе.
Я не знаю, как они это выяснили. Хотя, возможно, и знаю… Сплетни в нашем кругу разлетаются быстро. Несмотря на присутствие в школе Дэллоуэй Эллис Хейли, я здесь самая интересная персона.
Я допиваю остатки из моего стакана. Они это переживут. Вот начнутся занятия, и кто-нибудь сочинит для посиделок у камина историю похуже, чем о Фелисити Морроу, той девушке, которая…
Я не могу сказать это даже мысленно.
Я наливаю себе еще.
Каждый дом в Дэллоуэй имеет свои тайны, реликвии школьной истории. Как проницательно заметила Леони, Дэллоуэй основала Деливранс Лемонт, дочь салемской ведьмы, предположительно сама практиковавшая магию. Есть тайны попроще: тайный проход из кухни в комнату отдыха, собрание старых экзаменационных работ. Тайны же Болейн, как Годвин-хаус, мрачнее.
Секрет Болейн – это старинный обряд, обращение из современности ко времени, когда скверные женщины были ведьмами и передавали свои магические способности дочерям из поколения в поколение. И хоть магия к настоящему времени умерла, растворенная в технологиях, цинизме и потоках времени, ученицы некоторых домов в Дэллоуэй всё еще почитают наше кровавое наследие.
Болейн-хаус. Бефана-хаус. Годвин.
Когда меня посвящали в ковен Марджери, я кровью присягала на верность костям дочери Деливранс Лемонт. Пусть я не принадлежу к Болейн-хаус, но ритуал посвящения каждый год связывал меня с пятью девушками из этих трех домов, избранными хранить наследие Марджери.
По мере сил, конечно. В прошлом году я видела, как одна посвященная из дома Болейн пила текилу через глазницу черепа Марджери, словно это была жуткая чаша-непроливайка.
Череп должен быть здесь, в алтаре Болейн-хаус. Джин горячит мои вены, мне бы пройти по коридору, найти девушку в красном, охраняющую тайную дверь, и прошептать пароль:
Ex scientia ultio.
За знанием идет расплата.
Я закрываю глаза – и на мгновение вижу это: на одиноком шатком столике, затянутом черной тканью, установлены двенадцать свечей. Тринадцатая же свеча стоит на черепе Марджери. Стекший на макушку воск похож на руку, сжимающую кость.
Но черепа здесь, конечно же, больше нет. Он был утрачен почти год назад.
Ни одна из девушек Болейн не кажется обеспокоенной этим фактом. Даже те, кого я узнаю по предыдущим посещениям склепа Болейн, напились и смеются, ликер выплескивается из их чашек. Если они и тревожатся из-за мертвой ведьмы, жаждущей мести за свои оскверненные останки, этого не видно.
Мы все слышали истории о привидениях. Их рассказывают во время обрядов посвящения в ковен Марджери, передают от старшей сестры младшей как семейную реликвию: за окном видели Тамсин Пенхалигон со сломанной шеей, в кухне – Корделию Дарлинг в промокшей одежде, с которой на пол капает вода, в темноте – Беатрикс Уокер, бормочущую загадочные слова.
Россказни предназначены, чтобы пугать и развлекать, а не для того, чтобы в них верили. Я и не верила… Сначала не верила.
Но я до сих пор помню темную фигуру, словно сотканную из теней, мерцающий свет свечей и потрясенное лицо Алекс.
Я поворачиваю и крадусь по коридору, ведущему в склеп. Девушка в красном на месте, но она не кажется мрачной несгибаемой фигурой, какой должна быть. Она «сидит» в телефоне, постукивая по экрану, который освещает ее лицо жутким голубоватым свечением, что-то читает и усмехается.
– Помнишь меня? – говорю я.
Она поднимает глаза. Между двумя ударами сердца с ее лица исчезает усмешка, ее место занимает новое выражение: настороженно-замкнутое, трудноопределимое.
– Фелисити Морроу.
– Верно. Наслаждаюсь вечеринкой.
Она переминается с ноги
