редких случаях. За последнюю неделю это случилось уже дважды. Первый раз боссы Большой Шестерки собрались в ресторации «Пранзочена», но явились лишь пятеро — Адольф Штерк проигнорировал приглашение. Пять боссов расценили его поступок однозначно и вынесли приговор.
На следующий день в Новом Риназхайме произошло то, о чем в газетах осмелились написать лишь спустя долгое время и очень осторожными словами и полунамеками. Хотя сами жители Нового Риназхайма особо и не заметили случившегося, для них почти ничего не изменилось.
Второй раз боссы собрались сегодня. Здесь. В одном из домов Адольфа Штерка, где того видели в последний раз. И это был совсем уж исключительный повод для общего собрания. Боссы давно сами не марали руки, давно оставили закрытой эту главу жизни. Нынче они были главами совета купеческого квартала, акционерами банков, владельцами строительных и транспортных компаний, фабрик, держателями доходных домов или просто богатыми, уважаемыми людьми, к которым стоит относиться со всей обходительностью.
Но сегодня такой день, когда им придется вспомнить, как марать руки. Сегодня состоится суд над равным им и казнь, которую они не могут доверить кому-то, кроме себя. Кем бы ни был предавший законы Большой Шестерки, они не могут опуститься до его уровня и проявить неуважение в последние минуты жизни уже бывшего босса.
С этими намерениями все прибыли в этот дом на Белой улице пригорода, почти у самой Гердовой бухты, откуда открывался вид на бесконечную синеву Гарнунского моря.
Но дом оказался пуст. Ни обслуги, ни охраны не было здесь уже несколько месяцев. Сперва боссы решили, что доносчики направили их по ложному следу, чтобы дать Штерку время исчезнуть. Однако самые близкие и доверенные люди, выбранные боссами сопровождающими в этом ответственном деле, тщательно все обыскали и все же пригласили внутрь.
В эту комнату. В спальню, где, несмотря на яркое солнце на улице, было темно. Душно. Висел запах затхлого склепа.
Боссы стояли в молчании и уже достаточно долго. Рано или поздно кто-то должен был что-то сказать, и первым решился Антонио Круделе.
— Cazzo! — буркнул он ворчливо. — Egregi Signori, дайте света.
Четверо боссов Большой Шестерки повернулись к Жаку Друа, стоявшему ближе всех к окну. Горбун передернул плечами, но ничего не сказал.
— И окно бы открыть, — добавил Панкрац Пебель с наигранной скромностью. — Здесь жутко несет.
— Как будто кто-то дух испустил, — не удержался дон Энрике.
Боссы дружно хмыкнули, изображая смех. Просто из вежливости.
Друа резко дернул тяжелые шторы в стороны, пуская в спальню солнечный свет. Затем, тихо ругаясь на родном лондюноре, принялся возиться с ручками оконной рамы, которая отказывалась поддаваться. Антонио Круделе покачал головой. Дон Энрике едко усмехнулся и без лишних слов помог Горбуну справиться с дребезжащим стеклами окном. Файсал ар Квазитвади подумал о странности этого момента и попытался представить, при каких иных обстоятельствах эти двое смогли бы сделать хоть что-то сообща, но так и не смог.
С порывом свежего воздуха в спальню влетел жухлый лист, много дней провисевший на стекле, цепляясь за наличник. Антонио Круделе внимательно проследил за ним и отметил, как лист забился под шею лежавшего на широкой кровати Адольфа Штерка, успевшего высохнуть до состояния мумии.
VII
Человек отхлебнул кофе, перевернул газетную страницу. Редакция «Анрийского вестника» очень гордилась эксклюзивным интервью и уделила ему не только первую полосу, но и вторую и даже кусочек третьей. Однако столь значимая статья оказалась на удивление слабой. Наверно, оттого, что атташе при Люмском дворце был крайне скуп и на сведения, и на подробности, поэтому журналисту пришлось подключить весь свой писательский талант и раздуть пару абзацев до целого газетного листа. И журналист разошелся, описывая все богатство нарядов присутствовавших на приеме гостей, будто это столичный салон известной фрейлины из какого-то романа. Человек отметил, что определенные литературные способности у автора главной статьи недели все-таки есть, однако после пары предложений он стал пропускать старания непризнанного гения. И лишь на второй странице нашел интересное замечание:
'Наша Анрия в тот вечер и ночь была поразительно тиха и безмятежна. По сведениям, полученным нашей редакцией от участкового надзирателя Ш., в его околоток утром следующего дня обратились следующие лица: фрау М. с заявлением о краже восьми крон, хэрр У. с жалобой на соседа, чья собака мешала ему уснуть, супруги Х. жаловались на слишком громкое распутство в многоквартирном доме на улице Св. А., хэрр Шм. заявил на хэрра Б. за клевету и ложное обвинение в мужеложестве, а хэрр Б. заявил на хэрра Шм. за угрозу распутных действий с деликатной частью тела оного хэрра Б. Кроме этого патрульные участкового надзирателя Ш. задержали и поместили под стражу полдюжины пьяниц, не пожелавших прекратить веселье и обронивших в сторону кабирских послов непечатные слова, а также хэрра Г. за избиение супруги. Однако уже утром фрау Г. пришла в участок и слезно просила выпустить супруга, аргументируя тем, что то было не избиение, а она сама неудачно попала под руку.
Просто удивительно, с каким пониманием наша бурная и вспыльчивая Анрия отнеслась к просьбе Шталендхэрра генерал-губернатора проявить к дорогим кабирским друзьям уважение, радушие и показать наш славный город на Мезанге с наилучшей стороны!'
VIII
— Да ну еб твою мать, булдыга, драть тебя кверху сракой! Неужто так было сложно просто посидеть и дождаться меня? Как, блядь, почему он, сука, сдох, а?
Эндерн нравился Бруно, но было у него одно паршивое качество: оборотень любил долго брюзжать, если что не по нему. Вернувшись на склад и обнаружив связанного покойника, Эндерн принялся орать. Бруно, сам того не ожидая, как-то научился противостоять этим вспышкам, просто игнорируя их. Это жутко бесило полиморфа, отчего он орал еще громче, но тем все и ограничивалось. После первой вспышки ярости он угасал, но не так чтоб надолго, и в скором времени принимался брюзжать, как бы сам с собой, но так, чтобы было понятно, чье внимание Эндерн привлекает.
Бруно терпел почти всю дорогу из порта, где на одном из складов и осталось послужившее причиной раздора мертвое тело. Однако на Широкой улице терпение все-таки кончилось.
— А я, что ли, его по башке бил? — буркнул он. — Я тя предупреждал: не бей по башке — сраться будет, вот и обосрался прям насмерть, насовсем.
— Поговори мне еще! — огрызнулся Эндерн.
— А хули спрашивал всю дорогу? — пожал плечами Бруно.
— Борзый ты какой-то стал, — сплюнул полиморф.
— Да с вами станешь…
— Сыроед, сука, опять недовольный будет, — тоскливо, с кислой небритой рожей протянул Эндерн. — Ему ж свидетель, сука, был нужен.
— А он бывает довольный? — удивился Маэстро.
— Ага, когда спит.
— А ты?
— Че?
— Ниче, — сказал Бруно, уставившись в звездное небо. — Ночка, говорю, спокойная какая-то. И улицы пустые, — посмотрел он под ноги. — Давно такого не помню, ну, чтоб кто-нибудь кого-нибудь не резал, кошельки не тряс. Прям тишина да благодать…
Бруно не отличался особой набожностью и за всю жизнь если и молился, то всего пару раз сильно пьяным. Но не раз задумывался, что где-то там — в абстрактном «там», не имеющем географической и пространственной привязки, возможно, за соседним столом кабака, возможно, в толпе прохожих, а возможно, вообще на закорках — есть Кто-то. Кто-то, кто внимательно следит за каждым шагом и слушает каждое слово. И когда ты убежден, что все идет или будет хорошо, Кто-то делает западло. Просто потому что может. Потому что ему нравится смотреть, как людишки пытаются оправдать западло божьим замыслом и углядеть в нем тайный смысл, успокоить себя, что это испытания, преодоление которых или смирение обязательно приведут тебя к вечной счастливой загробной жизни или еще чему. А на самом деле ничего такого нет, и Кто-то просто очень любит хихикать с неловкого копошения человечества, с какой-то радости возомнившего, что у него есть смысл и цель существования.
Это были мысли, наиболее близкие к тому,
