Как и в истории о Тале со связкой ключей ее синебородого мужа, пергамент умолял о внимании.
И так же, как Тала, она не могла его игнорировать.
Ей следует знать.
Шарзад, встав на цыпочки, потянула кожаный рукав обеими руками. Он скользнул между томов, и она прижала его к груди на какой-то беспокойный момент, прежде чем опуститься коленями на черный оникс. Холодные мурашки страха пробежали по спине, когда она вытащила сверток. Листы пергамента в нем находились в беспорядке, поэтому девушка схватила всю стопку и осторожно перевернула ее.
Первым, что она заметила внизу, оказалась официальная подпись Халида, выведенная четким, аккуратным почерком. Когда ее глаза пробежались по остальной части страницы, она тут же поняла – это письмо…
Письмо с извинениями, адресованное семье из Рея.
Шарзад повернулась к следующему листу пергамента.
Это было другое письмо с извинениями. Написанное для другой семьи.
Когда она перебирала стопку пергамента, у нее перед глазами проплыло понимание. Осознание.
Это были письма с извинениями для семей девушек, убитых на рассвете мозолистой рукой и шелковым шнурком.
Каждое оказалось датированным. Каждое признавало исключительную ответственность Халида. Ни одно из них не давало никакого объяснения этим смертям. Никакого оправдания.
Он просто извинялся. В такой открытой и полной чувств манере, что у нее пересохло в горле и заболело в груди.
Было ясно: письма написаны без намерения доставить их. Слова Халида казались слишком личными, полными самоанализа, чтобы показать, что он предназначал их только для собственных глаз. Но его беззастенчивая ненависть к самому себе резала Шарзад подобно только что заточенному ножу.
Он писал о том, как смотрел в испуганные лица и полные слез глаза с ужасающим знанием того, что забирал у семей их радость. Крал у них самое сокровенное, будто имел на это право. Будто кто-либо вообще имел на это право.
…Ваше дитя не идея и не прихоть. Ваше дитя – это самое сокровенное сокровище. И вы никогда не простите меня за то, что я сделал. Так же, как и я никогда себя не прощу.
…Знайте, что она не боялась. Когда она посмотрела в лицо монстра, приговорившего ее к смерти, она не испугалась. Я бы очень хотел иметь половину, хотя бы половину ее мужества и четверть ее духа.
…В свою последнюю ночь Роя попросила принести ей сантур. На звуки ее игры к двери подошли все стражники в коридоре, а я стоял в саду и слушал как холодный, бесчувственный ублюдок, которым являюсь. Это была самая красивая музыка, что я когда-либо слышал в своей жизни. Музыка, при воспоминании о которой все остальное становится тусклым и бесцветным.
По щекам Шарзад потекли слезы. Она начала быстрее листать страницы.
Пока не нашла письмо, адресованное семье Резы бин-Латифа.
Как можно начать извиняться за то, что украл у мира свет? Слова в таком случае кажутся странно непригодными, и все же я прибегаю к их бесполезности в своей собственной неадекватности. Пожалуйста, знайте, что я никогда не забуду Шиву. В тот короткий миг, когда она посмотрела в лицо монстру, она соизволила улыбнуться и простить. В этой улыбке я почувствовал силу и глубину понимания, которую никогда не надеялся постигнуть. Она рвала на части то, что именуется моей душой. Простите, простите, простите. Тысячу и еще тысячу раз. Я перед вами на коленях, и этого никогда не будет достаточно.
Шарзад разрыдалась, звук ее отчаянного плача разнесся по комнате. Пергамент в ее руках задрожал.
Халид был ответственен за это. Каким бы ни было оправдание, какой бы ни была причина – это был он. Он убил Шиву.
Он украл у Шарзад этот свет.
Она знала это всегда. Но сейчас, держа неоспоримые доказательства в руках, поняла, насколько сильно хотела, чтобы это оказалось ложью. Как она жаждала, чтобы этому было какое-то оправдание. Ах, если бы нашелся тот самый козел отпущения! Чтобы в один момент открыть для себя: Халид не виноват.
Но ведь сейчас она знала, насколько нелепо это звучит.
Однако понимание ломало ее… медленно. Стена вокруг сердца Шарзад рушилась, оставляя за собой выжженные угольки и кровоточащие раны. Ее рыдания стали громче. Ей хотелось швырнуть кожаный чехол через всю комнату, разорвать на мелкие кусочки содержимое и отрицать его губительные истины, но она подняла следующую страницу. И еще одну.
Так много.
И ни единого объяснения.
Она продолжала быстро просматривать листы пергамента, ища подобие цели, стоящей за такими бессмысленными смертями. Вцепившись в эту ниточку надежды, девушка не переставая двигалась вперед.
Пока наконец взгляд не упал на последнюю страницу и ее сердце дрогнуло.
Письмо адресовалось ей, на нем стояла дата того судьбоносного восхода солнца с шелковым шнурком.
Шарзад,
Я подвел тебя несколько раз. Но был один момент, когда я подвел тебя сверх всякой меры. Это был тот день, когда мы встретились. То мгновение, когда я взял тебя за руку и ты посмотрела на меня с триумфом ненависти в глазах. Я должен был отослать тебя домой к твоей семье. Но я не сделал этого. В твоей ненависти была честность. В твоей боли – бесстрашие. В твоей честности я увидел свое отражение. Или, точнее, человека, которым мне бы очень хотелось быть. Поэтому я подвел тебя. Я не остался в стороне. Затем, позже, я думал, что, если у меня будут ответы, – этого окажется достаточно. Мне станет все равно. Ты больше не будешь ничего для меня значить. Так что я продолжил подводить тебя. Продолжил желать большего. А сейчас я не могу найти нужных слов, чтобы сказать то, что должно быть сказано. Дать тебе хоть малую часть того, что я задолжал. Когда я думаю о тебе, мне не хватает воздуха, чтобы
На этом письмо обрывалось.
Шарзад растерянно смотрела на него пару секунд.
Затем разговор из их прошлого эхом разнесся вокруг нее, как песня из далекого воспоминания:
«И как вы узнаете, что нашли этого неуловимого кого-то?»
«Я подозреваю, что она будет как воздух. Чем-то таким же незаметным, но незаменимым».
Письмо медленно упало на пол, вернувшись к своим разбросанным собратьям. Все вокруг Шарзад покрылось тенью и тишиной, горечью знания и блеском понимания.
В один момент она вернулась обратно, в тот ужасный рассвет и к тому ощущению шелкового шнура на шее. Она заставила себя вспомнить все до мельчайшей детали – серебристый свет, крадущийся по синим травинкам, туман в лучах раннего утреннего солнца, кающийся солдат с дюжими руками и старуха с развевающимся саваном. Страх. Мучение. Небытие. Но сейчас она, закрыв глаза, создавала в воображении параллельный мир горя – короля-мальчишки за его столом из черного дерева, пишущего с восходящим солнцем на его плече письмо умирающей девушке. Как этот мальчишка остановился от неожиданного осознания, а рука застыла над пергаментом. Как он мчался по коридорам с двоюродным братом, не отстающим от него. Как ворвался во двор, покрытый серебряным и серым, в котором выделялись черные чернила и горящая агония…
