стала чуть ли не настольной у нескольких выводков Альянса. И пусть ровесники Вильгельма принимали историю за обыкновенную сказку, Эльгендорф бы выучил «Пути частиц или становление Наплектикуса», если бы помимо чтения не нужно было ничем заниматься.
«Перед Миром было облако. Оно собралось вокруг маленького шара, окутало его одеялом ядовитых газов, и из этого смертельного водоворота родился Его Мир», – написано на первой странице, а вокруг этой фразы все исписано, изрисовано.
– Шар. Значит, идеальный мир все-таки круглый. Не знаю. Не бывал в круглом мире, но это, наверное, хорошо выглядит. Куда бы ни пошел, а всегда можешь вернуться, – думал он, когда делал первую пометку много лет назад: «Мой Мир тоже будет круглый». Хоть и знал, что новые миры и так почти всегда делали круглые – по ним легче передвигаться, да и урбаний лучше вырабатывается в горячем ядре, чем в тонких трубах, протянутых под платформой.
«Ядовитые газы? – шла новая запись следом. – А зачем яд, если нужна жизнь? Может, жизни нужен яд? Но нужно ли придумывать что-то, что спасло бы от этого яда?.... Нет, определенно, нужна опасность (смотри страницу 347, написано зеленым). Иначе образцы обнаглеют и перестанут приспосабливаться… Нет, она нужна в меру (смотри страницу 576). Иначе просто перепугаются и перемрут».
Вильгельм любил писать даже больше, чем читать. Ему казалось, что пальцы позволяли хотя бы немного поговорить с Наплектикусом, который, вопреки всем запретам и опасениям, последовал за мечтой. Но перечитывать книгу в удовольствие нельзя. Вильгельм искал момент, который просил найти учитель.
«Мы не учли важное, Вильгельм. Найди то, чего не хватает твоему образцу. Ни у кого этого нет, и я говорю не о Джуди или Захарри. Я говорю обо всех, Вильгельм. Никто не делал этого, кроме Наплектикуса. Но найти то, о чем я говорю, ты должен сам».
Вильгельм откинулся на спинку стула и поморщился – все в комнате, казалось, оледенело.
– И вот что он вообще хочет? Мало того, что мы уже взяли? – поинтересовался он у стен. – Меня так и за плагиат могут отстранить!
И словно в реальности, в голове послышался голос Генриха Ульмана: «Статьи за плагиат не существует. В мире, который давно не производит ничего, чем можно было бы вдохновиться и создать новое, незачем охотиться за воришками мыслей».
Вильгельм посмотрел на сад за окном и почувствовал, как холод начал кусать его сквозь одежду. Мог ведь закончить проект и к следующему отбору, но Ульман настаивал: другого шанса могло не быть. Вильгельм на этом отборе – сенсация, а на следующем – всего лишь один из конкурсантов.
Генрих Ульман повидал на своем веку, продолжительности которого Вильгельм до сих пор не знал, множество удачных и провальных проектов Почитателей. Генрих Ульман выслушал множество выступавших против его выбора подопечного, но Ульман умело апеллировал главами Закона и доказывал галдящему Совету, что имел полное право заниматься тем, кем считал нужным. Ульман мог оставить работу и взять отпуск, но почему-то стоило ему увидеть нового студента, решил остаться и помочь. Эльгендорф стал его подопечным и первым, кто подавал под покровительством Генриха заявку на пост Почитателя. Его победе предстояло бы стать их общей.
Вильгельм вытащил из-под обложки пометки на пластине: разноцветные точки на корешке указывали схожие мысли в книге. Синий для заметок о социальных отношениях, зеленый – для биологического устройства мира, желтый – пометки об участии Почитателя в жизни Планеты. Вильгельм прошелся уже по всем, кроме черной и белой. Черную он помнил – смерть, потому что по теории Жаннет де Голентиус смерть тоже черная, пустая, как Космос, если смотреть вверх. Космос выглядит мертвым, но мертвым не является. Эта мысль всегда удивляла Вильгельма – он знал, что за смертью больше ничего нет. Но так, как оказалось, иногда думали и о Космосе, особенно те граждане, чьи умственные способности не были хорошо развиты.
– Он хочет не смерти. Умирают все образцы, это обязательная часть нашего соглашения. Образцы не могут пользоваться урбанием. Но он хочет чего-то другого. Он хочет поговорить со мной не о смерти, – решил Вильгельм и нажал на белую точку на пластине.
Книга зашелестела листами на столе, хотя не двигалась, а летели только строчки, писавшиеся друг за другом так быстро, что если не вглядываться, могло показаться, что книга испачкана черной кляксой. Но скоро бег слов остановился, и Вильгельм смог увидеть подчеркнутые строки:
«Я видел ее однажды, Учитель, когда проводил опыт над образцом. Когда он умирал, когда глаза его закрывались, я почувствовал, как что-то окутывает меня прохладным чудом. Я чувствовал жизнь, хотя она уже оставила тело. Что-то невидимое, неощутимое унесло себя ввысь, чтобы затеряться в стекле потолка, а я лишь мог проводить его взглядом, но не поймать. Это что-то мне недоступно. Я недостоин, Учитель?».
Вильгельм перечитал абзац несколько раз, но так и не смог вспомнить, к чему относился этот эпизод. Учитель Наплектикуса был немногословен, за книгу он говорил, может, раз десять, и Эльгендорф не уделял особого внимания его словам, но Ульман, напротив, мог процитировать Учителя хоть посреди ночи. Вильгельм подумал, что было бы неплохо спросить его, но решил повременить. На корешке книги все еще мигала белая лампочка, значит, еще не все помеченные цитаты прочитаны. Вильгельм нажал на белую кнопку на пластине, и страницы снова побежали.
«Наплектикус смотрел на Учителя, а тот молчал. Всевидящим взглядом впивался в бесконечный мрак и, казалось, видел намного больше, чем пустоту. Казалось, он спрашивал у Космоса совета, но и одна, и другая вечность молчали.
– Ты смотришь в другую сторону. – Услышал Наплектикус и вздрогнул. Учитель казался расстроенным.
– В какую сторону, Учитель? Я смотрю на жизнь.
– Я не спорю, смотреть на жизнь приятно. Но смотрел ли ты на смерть?»
Наплектикус смотрел на смерть, Вильгельм тоже видел ее. Думать о смерти Эльгендорфу нравилось, но не из-за того, что смерть была красива или притягательна: скорее наоборот. Смерть однообразна. Как бы ни умирал образец, жизнь всегда оставляла его одинаково. Но кое-что в смерти замечал и Вильгельм – странность в том, что она невидима. Образец умирает, но не исчезает, как жизнь, а остается. Она, тщательно продуманная, заготовленная, созданная, уступает тело смерти, которая всегда приходит неожиданно, но образец остается все тот же. Во сне и в смерти он выглядит одинаково.
Вильгельм решил все-таки спросить у Ульмана, но прежде чем нажать на вызов его комнаты, вызвал следующую заметку.
«Учитель повернулся к Наплектикусу, и Наплектикус сел. Белый, тяжелый
