Теодор Иоганн. – Да и спит, наверное.
– Я хочу видеть графиню, – твердо повторил Волков.
– Вы же не пойдете в замок один, – с ухмылкой заметил молодой граф. – Вы ведь потащите за собой все свое войско. Вы переполошите весь замок.
– Так пусть она сама выйдет сюда.
– Говорю же вам: она больна, лежит в постели! – Граф уже повысил голос.
– Так распорядитесь нести ее сюда вместе с постелью! – Волков тоже повысил голос.
Лицо молодого графа скривилось от неприязни, и он, чуть повернув голову, велел одному из своих приближенных:
– Георг, соблаговолите сообщить графине, что ее ждет брат, и если она сочтет нужным, то пусть придет.
Приближенный сразу повернул коня и поехал к воротам. А пока граф не уехал сам, Волков тоже распорядился:
– Бертье, друг мой, возьмите двадцать людей и десять стрелков, станьте, пожалуйста, у ворот, а то не ровен час они захлопнутся у нас перед носом.
– Как пожелаете, кавалер, – откликнулся ротмистр и тут же закричал: – Сержант Леден, за мной, к воротам! Хилли, дай ему в помощь десять стрелков.
– А вы, граф, – продолжал Волков теперь уже весьма учтиво, – соблаговолите побыть со мной.
– Что? Зачем это?
– Затем, что я хочу увидать свою сестру живой, – отвечал кавалер спокойно. – И пока я свою сестру не увижу, будете вы при мне, здесь.
Граф замер в седле, уставившись на кавалера с нескрываемой ненавистью. Но Волков не отвел глаз, он повторял про себя слова епископа: «Главное, не делайте глупостей». Но все-таки малую глупость он совершил, не сдержавшись, сказал:
– Молите Господа, чтобы я увидал свою сестру живой, иначе вы и в титул вступить не успеете.
Граф, высокомерно дернув подбородком, отвернулся, ничего ему не отвечал.
Так они и ждали, сидя на конях, совсем рядом, но не глядя друг на друга и не разговаривая друг с другом. Ждали долго, Волков уже начал думать, что стоит, может, и поторопить людишек графа, но тут из ворот замка вышла какая-то баба. Нет, то не его красавица Брунхильда. Баба весьма крупная, платье на ней огромное. И не поклонись ей Бертье, который был у ворот, Волков подумал бы, что это какая-то вовсе неизвестная ему женщина. Она шла осторожно по раскисшей от теплого ветра дороге, шла вразвалку и поддерживала большой живот. И это была именно Брунхильда. Она сильно, сильно поменялась, с тех пор как кавалер ее видел. Ни слуги, ни служанки с ней не было. Это с графиней-то. Во всем замке не нашлось слуги, чтобы поддержал беременную жену графа, когда та ступала по скользкой дороге.
Первым додумался фон Клаузевиц, он пришпорил коня и быстро поехал к ней, соскочил возле Брунхильды наземь, стянул с себя плащ и накинул ей на плечи: она же и вправду была в одном платье. Затем молодой рыцарь протянул ей руку, как положено, в перчатке и через плащ, чтобы женщина могла на нее опереться. Там и Максимилиан подъехал, тоже стал помогать. Вместе они довели графиню до кавалера и графа. Она сразу кинулась к Волкову, стала руку ему целовать, едва он перчатку успел снять. Он тоже с коня склонился и поцеловал ее, а Брунхильда и говорит:
– Слава богу, услыхал мои молитвы Господь, прислал вас. Уже не думала, что увижу свет! – Она поглядела на графа с ненавистью. – Родственнички меня заперли в спальне, ни доктора, ни слуг ко мне не допускали со вчерашнего. Думали, что помру я. Надеялись. Не явись вы в такую рань, так они поняли бы днем, что недотравили меня, так удавили бы. До вечера бы я не дожила.
Волков взглянул на графа. Лицо того оставалось абсолютно спокойно, бесстрастно. На все упреки ему было плевать; что там бормочет эта пузатая баба, он граф и родственник курфюрста.
– Дорогой родственник, надеюсь, я вам больше не нужен? – все так же хладнокровно спросил граф у Волкова.
– Нет, граф, – отвечал кавалер, едва сдерживаясь. – А вы, сестра, поедете со мной в Эшбахт.
– Да уж, здесь не останусь, – заверила Брунхильда и тут же продолжила, обращаясь к Теодору Иоганну: – А вы, родственник, пришлите мне в Эшбахт мою карету. И вещи мои. Только без воровства. Я все свои вещи помню. Все простыни, все скатерти и всё серебро. Вы уж проследите, граф, а то народец у вас в замке вороватый.
«Молодец, Брунхильда!»
Графа от слов ее перекосило так, будто его по лицу ударили, и он, едва сдерживаясь, ответил ей:
– Не волнуйтесь, графиня, я прослежу, чтобы все ваши вещи были доставлены вам в целости.
Тут же в ближайшем доме купили графине две перины и еды, бережно усадили ее в обозную телегу и отправились в Эшбахт.
Волков ехал рядом с телегой, с удивлением глядя на эту женщину. Он ее не узнавал. И ведь не только облик ее стал иным, беременность многих женщин меняет, но и сама она в душе своей изменилась. Титул, что ли, так на нее повлиял… Стала она, как и положено ей по статусу, высокомерна. Даже с Волковым говорила почти как с равным, а уж остальными так и вовсе понукала. И все же он узнал в ней ту самую распутную девицу, что встретилась ему в грязной харчевне. Кажется, давным-давно она была другой, но и в этой крупной и зрелой женщине, что вынашивала под сердцем ребенка, он узнавал ее прежнюю, все ту же красавицу. Она все еще была красива, хоть уже и не так стройна, как прежде.
– Графу врач уже не дозволял пить вино больше двух бокалов в день. Граф эти бокалы к ужину берег. Пиво тоже не пил, вот ему к обеду сладкую воду и подавали. Я пила вино, а он воду, – говорила Брунхильда, сидя укутавшись в перины. – Вот я вино взяла, а оно мне кажется… Беременным вечно что-то кажется, вот оно мне и показалось горьким. Я графу и говорю: «Вино горькое». А муж лакею: «Налей мне попробовать». У меня стакан был красного стекла, а у мужа белого. Лакей ему наливает, а я вижу, что в стакане серый осадок. Я вино только белое пью, поэтому его хорошо было видно. Вот граф пьет и говорит, что вино хорошее, а я снова пью и пить не могу: ну гадость же. Горчит. Говорю: «Горькое». А граф в ответ: «Вы уж больно разборчивы, это все от беременности вашей». И пьет дальше. Фу, жарко… – Она откинула край перины и продолжила рассказ: – Я у лакея просила нового вина, а муж так весь бокал и выпил. Я нового не дождалась, а граф… – Брунхильда всхлипнула, прижала руку к губам, словно сдерживая крик, и,
