Нельзя признать истинным утверждение, не предполагая того, что все несовместимые с этим утверждением заявления ложны. Поскольку все люди предполагают, что их собственные утверждения истинны, то такое предположение становится в лучшем случае ироничным, а в худшем — возмутительным. С учетом бесконечности подобных притязаний, у кого достанет тщеславия считать свои зловещие утверждения истинными? Трагедия состоит в том, что мы не можем не делать заявлений. Поэтому мы должны говорить как боги, чтобы общаться как люди.
Хататиан. Проповеди
Ранняя весна, 4112 год Бивня, Амотеу
Нелюди называли его Инку-Холойнас. Небесный Ковчег.
После древней победы над инхороями Нильгикаш приказал осмотреть судно. Результаты осмотра описаны в «Исуфирьясе», великих анналах нелюдей. Ковчег был длиной в три тысячи локтей, и более двух тысяч погрузились носом в изуродованные недра. Пять сотен в ширину. Три сотни в высоту...
Полая гора из золотого металла с множеством помещений внутри. Материал ковчега невозможно было даже поцарапать, не то
что разбить. Целый город заключался в нем, напоминающем тело какой-то уродливой рыбы. Руины, которые земля не смогла поглотить, а века не смогли сглодать.
И, как обнаружили Сесватха и Нау-Кайюти, он стал огромной позолоченной гробницей.
Они шли по заброшенным глубинам, наступали на гнилые щепки — досками из дерева гофер некогда укрепляли наклонные стены. Проход за проходом, один разверстый чертог за другим, некоторые громадные, как каньоны. И за каждым поворотом — кости. Некоторые уже превратились в мел. Они хрустели под ногами, рассыпаясь облачками пыли,— кости людей и нелюдей, останки древних воинов и пленников, брошенных здесь умирать от голода в полной темноте. Обгоревшие кости башрага, толстые, как посох пророка, и сращенные по три. Кости шранков, разбросанные, словно рыбьи скелеты, по разоренному лагерю. И кости неизвестных существ, каких они больше никогда не встречали: то маленькие, как серьги, то длинные, как мачта ялика. Они сверкали полированной бронзой и не ломались, несмотря на легендарную силу Нау-Кайюти.
Никогда прежде Сесватха не испытывал такого ужаса. Это ощущение было размытым, так что порой удавалось забывать о нем, но оно накатывало приливной волной, и тогда Сесватхе казалось: все, что ему дорого, не только не защищено от зла, но и полностью открыто для какой-то ужасающей противоположной истины. Разумом он понимал, почему это происходит, но его била дрожь. Они шли по безднам Мин-Уройкас, по тем местам, где инхорои в своей злобе подтачивали границу между нашим миром и Той стороной в течение тысяч лет. И теперь вой проклятых был близок... очень близок.
Четкие линии реальности здесь сдвигались. Путники слышали это: в отзвуке своих шагов — бормотание и вопли, в собственном кашле — многоголосый стон. Нечто нечеловеческое вклинивалось в их голоса. И они видели это, словно образы на краю поля зрения. Лица с множеством оскаленных зубов выныривали из мрака, появлялись рыдающие дети... Ахкеймион поминутно замечал, как Нау-Кайюти резко оборачивается и пытается схватить какой-то призрак, уверенный в его реальности.
Когда дорога немного выравнивалась, он просто брел за Нау-Кайюти и бездумно глазел на то, что выхватывал из тьмы слабый свет фонаря. Какая-то шелуха из обломков, висевшая сброшенной шкурой. Изгиб золотых стен, подобных утробе, повторял угол последнего падения Небесного Ковчега. Миниатюрные панели с письменами отпечатались почти на всех внутренних поверхностях, а их отражения, гротескно растянувшиеся по изогнутым стенам, были окружены неестественным черным ореолом.
Измученные, подавленные ужасом, дрожащие, они сделали остановку, надеясь забыться кратким чутким сном. Ахкеймион сел между двух валунов, свернулся и сразу задремал. Во сне он шел по собственным следам среди разверзнутой тьмы, по расплавленным коридорам. Шел и думал: на что он надеется? Как они отсюда выберутся? Даже если найдут то, что ищут...
Он чувствовал этот лабиринт, тянущийся сверху и снизу, эти жадные бездны. Сама преисподняя безмолвно ревела вокруг.
«Это здесь».
— Кости,— проговорил Нау-Кайюти. Его губы дрожали.— Они должны быть костями!
Ахкеймион вздрогнул от звука его голоса и посмотрел на жалкую тень принца. Нау-Кайюти съежился, как и его спутник, словно стоял голый на ледяном ветру.
— Говорят,— прошептал Ахкеймион,— что сам Ковчег — это кость. Что в нем когда-то пульсировали жилы, а стены были обтянуты кожей.
— То есть Ковчег был живым?
Ахкеймион кивнул. Горло его пересохло от ужаса.
— Инхорои называли себя «детьми Ковчега». В самых древних нелюдских песнях они именуются «сиротами».
— Значит, эта штука... это место... породило их, как мать рождает дитя?
Сесватха усмехнулся.
— Или зачало, как зачинает отец... У нас нет слов для таких вещей. Боюсь, даже если бы мы могли распахнуть занавес тысячелетий, это место осталось бы вне пределов нашего понимания.
— Но я прекрасно понял,— ответил юный принц — Ты утверждаешь, что Голготтерат — мертвое чрево.
Ахкеймион уставился на него. Он старался перебороть страх, грозивший разбить его взгляд, как свинец разбивает стекло.
— Думаю, я это понял.— Нау-Кайюти уставился в окружающую их тьму.— Какая мерзость. Почему, Сесватха? Почему они развязали войну против нас?
— Чтобы запечатать мир.— Вот и все, что он сумел ответить. Запечатать.
Молодой человек вскочил, схватил его за плечи.
— Она жива! — прошипел он. В глазах его горели отчаяние и подозрение.— Ты же сказал мне... Ты обещал!
— Она жива,— солгал Ахкеймион. Он даже погладил юношу по щеке и улыбнулся.
«Я погубил нас обоих».
— Идем,— сказал сын верховного короля, выпрямившись во мраке,— Я боюсь снов, которые могут здесь присниться.— И бесстрастно двинулся во тьму.
Вдохнув воздух, больше походивший на лед, Сесватха побрел следом за ним — Нау-Кайюти, наследником Трайсе, величайшим светочем династии Анасуримборов.
Вслед за величайшим светочем в мире людей.
Келлхус вышел...
Из тепла кожи, из памяти колдовской песни... «Я шел, отец, я прошел весь мир».
Не обращая внимания на изысканную мебель, он сидел, скрестив ноги, на полу веранды, и ощущал, как душные испарения внутри комнат сталкиваются с холодным воздухом, льющимся из пустоты ночи. Незрячими глазами он смотрел в сад — тенистый, заброшенный, террасами спускавшийся вниз. Цветочные клумбы поросли чертовым когтем и крапивой. Вишневые деревья теснились рядом, последние их цветы потемнели от холодной росы. Из канав пахло уксусом — рабы сливали туда прокисшее вино. Откуда-то резко несло дикими кошками.
