Элеонора Августа, поднеся руки к лицу.
– Последний истинно добрый человек в замке был, – сказала Брунхильда. – Братец, велите попа какого-нибудь позвать, хочу за мужа помолиться сегодня.
– Отчего же помер он? – начала рыдать госпожа Эшбахт.
– Он и так не жилец был, кровью мочился, на спине лежать не мог, так ему помереть своею смертью все одно не дали. – Брунхильда перекрестилась. – Господи, прими его душу грешную. Он был хороший человек.
– Отчего же он умер? – воскликнула Элеонора Августа.
– От яда, конечно… – радостно сообщила ей графиня.
– От какого еще яда? – не верила Элеонора Августа.
– От того самого, которым ваша сестра Вильгельмина, собака бешеная, отравила мое вино, которое граф и выпил.
– Лжете вы! – Госпожа Эшбахт вскочила. – Лжете и ругаетесь, как женщина подлого рода!
– С моим братом, рода подлого, вы в постель ложиться не гнушаетесь! Вон, брюхо от него нагуляли… Или, может, это у вас от Шауберга-отравителя? – проговорила Брунхильда зло. – Может, я рода и подлого, а вы так и вовсе распутная жена.
– Замолчите, замолчите! – воскликнула госпожа Эшбахт.
– Не смейте мне повелевать и голоса на меня повышать не смейте, я в доме своем, а вы в чужом. Хватит! Меня в вашем доме унижали, здесь я этого терпеть не буду, – холодно отвечала Брунхильда.
– А-а! – закричала Элеонора Августа и кинулась к лестнице, побежала наверх в свои покои.
Все это происходило так быстро, что кавалер и слова не успевал вставить, да и не знал он, какие тут слова надобны. Да, Брунхильда была зла, но она права в каждом слове своем. Так что и он, и Увалень сидели тихо, присмирев. Монахиня была хмура, а вот Бригитт… Эта женщина так мило улыбалась, что показалось кавалеру, что этот неприятный и злой разговор ей нравился, словно она была рада такому повороту событий.
Когда Элеонора Августа скрылась наверху, Брунхильда, принимаясь за еду, бросила:
– Вы, братец, на похороны ее не отпускайте, а то за ней с солдатами в замок идти придется.
В этих словах ее был толк. Хоть и было сие нехорошо, но… Да, он не станет отпускать жену на похороны отца.
– Уж больно вы злы, графиня, – громко и отчетливо проговорила мать Амелия.
И тут уж Брунхильда совсем осерчала. Так как монахиня сидела по левую от нее руку, она поднесла свой немалый кулак к ее немолодому лицу.
– Взяли тебя в дом для чего? За бабьей требухой смотреть. Так за ней и смотри, а рот свой без дела не раскрывай, иначе получишь, и клянусь, может, моя рука и не так тяжела, как у братца, но уж мало тебе не будет. Да простит меня Господь.
Монахиня побелела, встала и пошла прочь из-за стола. А графиня, проводив ее долгим взглядом, молвила:
– Коли за стол с собой посадишь, так всякий возомнит себя ровней.
И после стала есть. А в зале повис столь дурной дух, что Увалень заметил негромко:
– Кавалер, лучше я отужинаю со своими друзьями.
Волков ему не ответил, зато Бригитт проговорила негромко:
– Ступайте, Александр, ступайте.
Трус, бросив своего сеньора, позорно ретировался из-за стола, оставив того наедине с двумя злыми красивыми женщинами.
* * *
Знал он, что жена станет бесноваться, и все равно не пустил ее на похороны отца. Брунхильда была права, никто не мог поручиться, что она по своей воле захочет вернуться домой из замка Малендорф. В общем, отпускать ее никак нельзя. Конечно, крики, упреки и рыдания раздавались в доме все утро, госпожа Эшбахт ругала мужа Иродом и фараоном. Монахиня пришла к нему, сказала, что нельзя беременной так волноваться, лучше уж отпустить, но на это кавалер тут же послал к жене брата Ипполита с успокоительными травами и отваром ромашки, наказав передать ей, что ежели та не соизволит выпить сие сама, то он придет и поможет.
К завтраку жена, конечно, не вышла. Не было и монахини, они просили еду подавать в покои. И за столом могло быть тихо, но Брунхильда встала не в духе или злилась оттого, что ее прибор поставили в конец стола, а не рядом с прибором кавалера, и посему, сев за стол, она стала выговаривать Бригитт, которая сидела как раз рядом с Волковым:
– Я к вам присылала пажа просить новых простыней, вы что же, отказали ему?
– Отказала, – едва не с улыбкой отвечала госпожа Ланге. – Простыни вам стелены недавно, еще свежи должны быть.
– Уж не экономить ли вы на мне собираетесь?
– Так я на всех экономлю, на то и поставлена господином. А народу в доме нынче много, всем простыни нужны, простыни нынче дороги, лишних у меня нет. Только грязные есть, после стирки в субботу будут чистые, я вам и постелю, – говорила Бригитт голосом ангельским и тоном мирным.
Но этот ее голос, ее тон и невинный смысл ее слов отчего-то злили графиню еще больше. Видно, в ангельской кротости госпожи Ланге графиня читала насмешку над собой. Она уставилась на Бригитт зло, поджала губы и сидела так несколько мгновений, не притрагиваясь к еде, а потом сказала:
– Что же это такое: и в доме мужа моего слуги мной пренебрегали, и в доме брата моего слуги меня не слушаются, из-за простыней рядятся.
Слово «слуги» графиня подчеркнула особенно, чтобы уязвить Бригитт. И та, улыбнувшись многообещающе, уже рот открыла, чтобы ответить графине, да Волков не дал, ударил ладонью по столу так, что звякнули приборы.
– Госпожа Ланге, извольте выдать графине требуемое.
– Сразу после завтрака распоряжусь постелить, господин мой, – ни мгновения не раздумывая, отвечала госпожа Ланге с подчеркнутым почтением.
Казалось, все решилось и с раздором покончено. Но так казалось только кавалеру. У женщин ничего так скоро не заканчивается.
– И впредь ставьте еще один прибор на стол для моего пажа, – повелительным тоном произнесла Брунхильда. – Негоже ему на кухне со слугами есть.
Но Бригитт и ухом не повела, она взяла с блюда колбасу, стала ее резать и с удовольствием есть. А слова графини так и повисли в воздухе без ответа.
– Вы слышали, Бригитт? – рявкнул Волков, видя, как Брунхильда от злости пошла пятнами.
– Да, господин мой. К обеду прибор для пажа графини будет, – все с той же учтивостью отвечала госпожа Ланге.
Брунхильда смотрела на нее с большой неприязнью, но Бригитт совсем ее не боялась и говорила:
– Господин мой, вы совсем заросли, я вас после завтрака побрею.
Волков даже не знал, что ей и ответить, ведь Бригитт уже не раз бралась сама его брить, но сейчас это прозвучало вызывающе.
Брунхильда, кажется, больше не хотела есть, она встала.
– Пойду прилягу, дурно мне, –
