— Оставь меня...— выдыхал Ксинем.— Уйди...
— Не время для гордыни, дурачок!
— Не-е-ет,— прошептал маршал Аттремпа.— Это... это только...
И тут все кончилось. Его лицо, мгновение назад бывшее мертвенно-бледным, внезапно пошло пятнами и так же быстро, как тряпка впитывает воду, окрасилось сизым. Прохладный воздух просачивался сквозь холщовые полотна, а тело лежало абсолютно неподвижно. Вши выползли из волос на лоб, поползли по восковому лицу. Ахкеймион смахнул их с тупой брезгливостью человека, отрицающего смерть, действующего ей наперекор.
Он стиснул руку друга, поцеловал его пальцы.
— Утром мы с Пройасом отнесем тебя к реке,— прошептал он.— Вымоем тебя...
Воющая тишина.
Ахкеймиону казалось, что сердце его останавливается в нерешительности, как мальчик, не уверенный, на самом ли деле отец с ним согласился. Губы его сжались, в груди медленно разверзлась пустота — сначала тянущая, а потом засасывающая, требующая воздуха.
С постыдной неохотой он смотрел в темноте на Крийятеса Ксинема — человека, который был ему вместо старшего брата. На мертвое лицо своего единственного друга.
Первая вошь добралась до него, Ахкеймион почувствовал это. Озарение коснулось его, как щекотка.
Он вздохнул, набрал в грудь смрадного воздуха. И его вопль полетел над равниной, чтобы затихнуть недалеко от Шайме.
Он думал, склоняясь над доской и потирая замерзшие руки. Ксинем поддразнивал его, мерзко хихикая.
— Ты всегда такой строгий, когда играешь в бенджуку!
— Это никудышная игра.
— Ты так говоришь, потому что слишком стараешься.
— Нет. Потому что проигрываю.
Он раздраженно передвинул камень, заменявший одну из его серебряных фигурок — украденную рабом, как утверждал Ксинем. Еще один повод для досады. Хотя ценность фигурок определялась только тем, как их использовали, камень каким-то образом ломал его игру, придавая всему оттенок ничтожества.
«Почему камень достался именно мне?»
Ахкеймион в ту ночь не уснул.
Пришел воин из Сотни Столпов и вызвал его вместе с Пройа-сом на виллу в центре лагеря. Похоже, произошло покушение на жизнь Келлхуса. Ахкеймион сразу отказался. Он набросился на Пройаса, согласившегося пойти, с такими резкими и кощунственными словами, что ожидавший стражник выхватил меч. Ахкеймион выскочил из палатки, прежде чем Пройас успел ответить.
Он бродил по темному лагерю Священного воинства и думал о том, как болят его ноги, и о том, что Небесный Гвоздь всегда неподвижен, и о том, что Люди Бивня спят сейчас в кианских шатрах, а все различия между ними сметены, как мусор, на долгом пути к спасению. Он думал обо всем, кроме того, что еще глубже вогнало бы в его душу клин безумия.
Когда на востоке над незримым Шайме забрезжил рассвет, он вернулся на укрепленную виллу. Взобрался по склону, вошел в ворота, и стража его не окликнула. Ахкеймион брел по заросшему саду, не обращая внимания на рвущие одежду сучки и шипы, на жгучую крапиву. Он остановился у веранды, примыкавшей к
главным покоям, где его жена совокуплялась с человеком, которому он поклонялся.
Ахкеймион ждал Воина-Пророка.
С высохшего кедрового пня вспорхнула ласточка. Оранжевые бутоны бурачника дрожали от ветра на волосатых стеблях. Он задремал. И снова увидел Голготтерат.
— Акка? — ниоткуда прозвучал благословенный голос— У тебя ужасный вид.
Ахкеймион внезапно проснулся с мыслью: «Где она? Она нужна мне!»
— Она спит,— сказал Келлхус— Этой ночью ей сильно досталось... как и тебе.
Над ним стоял Воин-Пророк. Его светлые волосы и белое одеяние светились на утреннем солнце. Ахкеймион заморгал. Несмотря на бороду, сходство Келлхуса с Нау-Кайюти, его древним родичем, было потрясающим.
Почему-то вся ярость и решимость Ахкеймиона исчезли, как у ребенка при виде родителя.
— Почему? — прохрипел он.
Вначале Ахкеймион боялся, что Келлхус не поймет и подумает, будто он спрашивает об Эсменет, о его чудовищном решении использовать ее в качестве орудия для поиска Консульта.
— Смерть не придает смысла нашей жизни, Акка. То, как умер Ксинем...
— Нет! — вскричал Ахкеймион, вскочив на ноги.— Почему ты не исцелил его?
Поначалу Келлхус как будто испугался, но это впечатление быстро исчезло. В его глазах засветилось сочувствие, в улыбке, печальной и слабой,— понимание.
Уши Ахкеймиона наполнил такой гул, что он не услышал ответа Келлхуса, но понял, что все слова — ложь. Он буквально пошатнулся от внезапной силы этого откровения и был подхвачен могучими руками Келлхуса. Пророк схватил его за плечи, напряженно всматриваясь в глаза. Но почти эротическая близость обожания, окрашивавшая их общение, теперь исчезла. Прекрасное любимое лицо стало пустым, холодным и бессердечным.
«Как же так?»
Необъяснимым образом Ахкеймион понял, что действительно проснулся — возможно, впервые. Он больше не будет слабым ребенком под взором этого человека.
Ахкеймион отступил от него. Не испуганно, нет. Просто... безразлично.
— Что ты такое? Келлхус не дрогнул.
— Ты отодвигаешься от меня, Акка. Почему?
— Ты не пророк! Что ты такое?
Взгляд Воина-Пророка изменился так неуловимо, что человек, стоявший в двух-трех шагах от него, ничего бы не заметил. Но Ахкеймиону хватило этого, чтобы в ужасе отшатнуться. Лицо Келлхуса вмиг стало мертвым — абсолютно мертвым.
Затем ледяной, как сама зима, голос изрек: Я есть Истина.
— Истина? — Ахкеймион пытался взять себя в руки, но поток ужаса лился через него, разворачиваясь, как выпущенные наружу внутренности. Он пытался перевести дыхание, увидеть что-то за пламенеющим небом, услышать что-то сквозь гул мира.— Ис...
Железная рука сомкнулась у него на горле. Голова Ахкеймиона запрокинулась, лицо повернулось к солнцу, как у поднятой вверх тряпичной куклы,
— Смотри,— сказал мертвый голос. Без напряжения. Без тени жестокости в голосе. Пустой.
Солнце вонзало лучи в глаза Ахкеймиона, ослепляя даже сквозь веки.
— Смотри.— Келлхус говорил ровно и лишь пальцем поглаживал гортань жертвы так, что в горле Ахкеймиона заклокотала желчь.
— Не... могу...
Внезапно его бросили на землю. Поднимаясь на четвереньки, Ахкеймион начал шептать заклинание. Он знал свои возможности. Он еще способен уничтожить его.
Но голос не слушался.
— Значит ли это, что солнце пусто?
Ахкеймион замер, поднял лицо от травы и сухой земли, зажмурился и поглядел на нависшую над ним фигуру.
— Ты считаешь,— голос гремел, почти невыносимый для слуха,— что Бог не может быть таким отстраненным?
