— Ваше величество, вы спросили моего мнения, и я ответил, — повинно склонил седую голову ди Норонья. — Латерана не затевает в Рабирах никаких интриг, я уверен в том совершенно. Что же до остального, то решение, безусловно, за вами.
— Какое счастье, что я еще в чем-то вольна! — язвительно бросила Чабела. — Что ж, мое решение не замедлит себя ждать. А у тебя, месьор Норонья, отныне особая задача…
…На следующее утро Эрманд ди Норонья спешно убыл на рабирийскую границу, где присоединился к ядру наступающей армии.
* * *
Улов дознавателей, составителей карт и собирателей слухов стекался, как приносимый пчелами мед, к сердцу военной махины — четырем поместительным фургонам, вокруг которых денно и нощно метались с поручениями и пакетами курьеры, суетились нагруженные пергаментами писцы, возникали со своими новостями и исчезали какие-то неприметные личности… В диковинной мешанине человек со стороны не сразу и не всегда усматривал маленький островок относительного спокойствия. А если все же усматривал, то сперва удивлялся: что такого может находиться в небольшом темно-зеленом шатре, отчего блистательные гранды и наделенные немалыми чинами военачальники заходят внутрь едва не навытяжку, а выходят, изрядно сбледнув с лица?
Приглядевшись повнимательней, сторонний наблюдатель отметил бы у входа в сей шатер, помимо двух гвардейцев с клинками наголо, еще по меньшей мере четверых обманчиво праздных субъектов. Субъекты сии — какие-нибудь мелкие переписчики, денщики или вестовые, если судить по одежде — в полной мере владели двумя умениями: незаметно размещать на себе уйму всякого смертоносного железа (и очень ловко пользоваться им, буде возникнет такая необходимость) и мгновенно неким шестым чувством оценивать намерения очередного визитера. Зайдя же в загадочную палатку — при условии, что бдительная охрана не сочтет его подозрительным — визитер обнаружил бы внутри следующее: двоих писарей, прилежно скрипящих перьями, но чересчур крепких и быстроглазых для обычных переписчиков; два или три окованных железом сундука, несколько парусиновых стульев и складной походный стол, заваленный всевозможными бумагами и пергаментными свитками.
Из-за этого-то стола поднялся бы навстречу гостю сам хозяин, месьор Эрманд ди Норонья, недреманное око зингарского трона — невысокий ладный мужчина лет пятидесяти с пронзительным взглядом немигающих черных глаз, остроконечной седой бородкой, уложенной волосок к волоску, одетый неброско, но с невозможной аккуратностью в черный бархатный камзол, поверх которого выпущена массивная серебряная цепь с замысловатым медальоном. Большинство обитателей военного лагеря не переставали удивляться: как это графу удается сохранять столь безупречную элегантность в условиях палаточной жизни с ее неизбежной грязью, пылью и вездесущим костровым дымом?
Между тем секрет был прост. Норонья не терпел ни малейшего беспорядка в исполняемой им службе — ну а себя и службу всеведущий шпион даже в мыслях никогда не разделял и оттого был одинаково требователен и придирчив как к работе, так и к собственной персоне. Не в последнюю очередь именно эти качества вкупе с недюжинным умом и хорошо развитой интуицией вознесли Эрманда ди Норонью из скромного чиновничьего кресла к вершинам государственной власти.
…Отложив очередной пергамент — докладную записку от одного из штабных офицеров, подробно извещавшую ди Норонью о крамольных беседах среди высших военачальников армии вторжения — граф наконец встал со своего места и с наслаждением потянулся. Едва ли не впервые за последнюю седмицу его настроение почти заслуживало наименования «прекрасное». День, близившийся к своему завершению, прошел не зря, равно как и вчерашний, можно было отправлять доклад в столицу. Теперь ему стало в точности известно, что в Рабирах имеется некий правитель, имя ему — Блейри из рода Греттайро, и он в прошлом вожак шайки так называемых дуэргар, «непримиримых», яростно отрицающих саму возможность добрых отношений между гулями и людьми.
Имя «Блейри да Греттайро» показалось графу знакомым. Пришлось немало порыться в пожелтевших пергаментах и кое-кого допросить с пристрастием, чтобы окончательно увериться: лет тридцать тому нынешний рабирийский князь упоминался в связи с кровавым и весьма запутанным делом о серии убийств на празднестве Обручения с Морем в Мессантии. Ну что ж, тем легче — раз гульский князь хочет войны, он ее получит… отныне у военных на совершенно законных основаниях развязаны руки, а вот дипломаты, похоже, останутся без работы — ибо какие переговоры с бандитом и убийцей? Тем более что под началом у «непримиримого» жалкие пять или шесть сотен стрелков, совершенно непригодных в ближнем бою. Чтобы заполучить эти исчерпывающие сведения, дознаватели, вкупе с заплечных дел мастерами из башни Эрданы, коих Норонья предусмотрительно привез с собой, основательно поработали с десятком пленных. (Ни один из пленных, увы, этих допросов не пережил — что поделать, граф давно свыкся с мыслью о том, сколь грязна подчас бывает его работа. Немного утешало лишь то, что все гули были захвачены в плен в бою, с оружием в руках — знали, на что шли…)
Иные новости графа изрядно огорчили — например, известие о том, что его человек в Токлау неосторожно высунулся прямиком под гульскую стрелу (орволанский конфидент прислал весточку, побеседовав с вывезенными из форта купцами). Кое-что осталось неясным, в том числе один из главных вопросов — о теперешнем местонахождении Рейенира да Кадены и аквилонского короля, а также еще нескольких не менее важных фигур, вроде одноглазого магика и наследника Трона Льва. Зато с чистым сердцем Норонья написал в докладе, что Золотой Леопард вернулся в объятия леди Эйкар. Одной головной болью меньше.
И наконец, наметились определенные подвижки в решении той особой задачи, которую глава тайной службы не мог передоверить более никому и ради которой лично выехал в Рабиры: что же все-таки за тайна связала воедино аквилонского короля и его наследника, могучего мага, пуантенского герцога и князя Забытых Лесов?..
…У входа в шатер послышалась какая-то возня и протестующий возглас. Затем начальственный бас, явно исходящий из чрева обширного, привыкшего к жирной пище и хорошим винам, возмущенно взревел:
— Не велено?! Кого не велено — меня?! А ну прочь с моей дороги, плюгавец, покуда я тебя вчетверо не сложил! Поди прочь, говорю!
— Что я слышу — любезный барон Сауселье! Пропустить! — обрадованно крикнул Норонья.
Блестящий барон Горан ди Сауселье, давний знакомец Нороньи, веселый обжора, женолюб и собиратель скабрезных анекдотов, входил в то крайне небольшое число людей, чье общество было Норонье почти приятно — должно быть, вследствие взаимного притяжения двух полных противоположностей. А может, секрет состоял в том, что Сауселье, в отличие от большинства клиентов Тихой Пристани, обитателей Золотой Башни, был от природы неспособен даже к самой простейшей интриге. Барон славился болтливостью и бестолковостью, к тому же с совершенным равнодушием относился к придворной карьере — сотни акров великолепных виноградников на зингарском Полудне приносили ему такой ежегодный доход, что и не снился иным вельможам. Норонья ценил толстяка за неистребимую жизнерадостность, которой так не хватало ему самому. Он любил распить с ним на пару кувшинчик-другой янтарного муската, предоставляя притом барону возможность болтать за двоих, а также беззастенчиво пользовался им как неиссякаемым источником самых интимных дворцовых сплетен, до коих Горан ди Сауселье был весьма охоч.
