Он ходил туда и обратно не менее двадцати раз, завалив кроличью поляну отменными свежими фруктами — то было его покаяние. Зверьки устроили свалку около ананасов, которые, видимо, доставались им нечасто. Блейд сходил к шалашу за корзиной, обтряс пару деревьев, подбросил ушастым лакомых плодов и лег спать. В этот день он съел только пару апельсинов.
Ночью ему снилось, что он возродился к жизни в теле монстра, помеси павиана, шелудивого пса и гигантского, отвратительного розового червя. Он терпеливо искупал свои грехи, пребывая в этом мерзком создании, пока оно не издохло; и Высшая Сила подала знак, что довольна его смирением — так что теперь он может возродиться в более пристойном обличье.
Наутро Ричард Блейд пробудился в своем собственном теле, усмотрев в этом знак Высшей Милости. Он чувствовал, что груз его грехов стал несколько легче и, прекратив добровольный пост, съел несколько дисковидных бананов. Затем повторил бдение у кроличьей поляны.
Через несколько дней он едва таскал ноги, ибо фруктовая диета отнюдь не способствовала крепости тела. Возможно, он обошелся бы без мяса и не потерял силы, если бы буддийские святые ниспослали ему хлеб, сахар, молоко, масло (конечно — растительное!) и кашу; но Будда и его верные слуги остались на Земле и, видимо, лишь слабая эманация их разумов доносилась в этот мир Измерении Икс.
Однако в мировоззрении Блейда произошли некоторые сдвиги. Старый греховодник Ричард Блейд и вновь народившийся просветленный послушник сообразили, что их тело может погибнуть, и пришли к определенному соглашению. Теперь, пожалуй, они даже отведали бы мяса, коль без него гибла слабая человеческая плоть, но Блейд старый не мог преодолеть отвращения Блейда нового к насилию. А на острове Коривалл еще не существовало ни ресторанов, ни закусочных.
Наконец оба Блейда решили прибегнуть к самому крайнему средству — «лотосу забвения». Существовала вероятность, что этот слабый наркотик поможет расшатать барьер моральных запретов, после чего пара-другая кроликов согласится пожертвовать свою плоть и кровь ради спасения человеческой жизни.
План, однако, с треском провалился. Вместо полетов в небесной синеве или ожидаемого пробуждения кровожадных инстинктов, Блейда замучили кошмары. Ему мнилось, что перекаченные из компьютерной памяти знания начинают распирать его голову; она росла, надувалась, словно воздушный шар, тело же съеживалось, усыхало, пока не превратилось в жалкий придаток чудовищного, обтянутого кожей черепа. Он пришел в себя только к утру и заковылял на пляж, то проклиная, то благословляя лорда Лейтона. В любом случае, чем бы не завершился этот спор двух его сущностей, ясно было одно: каникулы не удались.
Когда Блейд залез на скалу и обозрел океан, его заключение насчет неудачных каникул перешли в твердую уверенность: в миле от берега плыл корабль.
Это было вместительное судно с полным парусным вооружением. Услужливая память тут же начала подсказывать Блейду термины, о которых он раньше имел весьма смутное представление. Мачты, начиная с носа: фок, грот, бизань; бушприт с утлегарем и бом-утлегарем; на нем паруса — бомкливер, кливер, фор-стеньги-стаксель. Остальные паруса были спущены, но память не унималась: фок, фор-марсель, фор-брамсель, фор-бом-брамсель, грот, грот-марсель… Блейд цыкнул на нее и заткнул этот фонтан ненужных сведений. Гораздо важнее, что на корабле были сухари, солонина, бобы и пиво. Моряки всех времен и народов просто обожают пиво, и он полагал, что эти не являются исключением. Пиво же богато углеводами и превосходно восстанавливает силы — как у моряков, так и у оголодавших дзен-буддистов.
Он заорал из последних сил, запрыгал и замахал руками. На судне услышали; паруса пошли вниз, за борт был выкинут плавучий якорь и через пять минут небольшая шлюпка отправилась к берегу. Блейд поспешил на пляж.
Ялик шел ходко, направляемый опытными руками, вскоре можно было различить, что его гонят три пары весел. Блейду это показалось странным, потому что над бортом торчали только две головы. Лодка приблизилась, описала полукруг в десяти ярдах от берега и развернулась к нему кормой, словно её экипаж при первом же признаке опасности собирался дать деру. Сообразив, что суденышко не подойдет ближе, Блейд вошел в воду по пояс и с благостной улыбкой уставился на гребцов. Те, поднявшись на ноги и ловко балансируя в своей утлой лодчонке, с изумлением смотрели на него.
Наконец, один сказал:
— Гля-ка, Пегий, хрыло! Ну, блейдина! Не сойти мне с этого места!
— Не, Косой, — возразил второй гребец, — на хрыло не похож. Здоровый и носатый. Нурешник, что ли?
— Скажешь, нурешник! До нурешника локоть не дотянет! И лыбится… Ты слышал, чтоб нурешники лыбились?
— Почем мне знать? Мы нурешников в жизни не зиркали. А что хрылы говорят, так соврут — недорого возьмут.
Блейд застыл в полном недоумении. Как и в остальные мирах иной реальности, он превосходно понимал язык аборигенов, но смысл этого обмена мнениями ускользал от него. Было ясно, что его воспринимают как существо здоровое и носатое, все прочие термины носили гораздо более оскорбительный оттенок. Он сжал кулаки и, покачиваясь от слабости, шагнул ближе; потом руки его бессильно упали вдоль тела, голова поникла. Нет, он не может ударить… ни этих созданий, болтающих на каком-то тарабарском жаргоне, и никого вообще… Ему даже таракана не раздавить…
Тем временем совещание в лодке продолжалось.
— Нурло! — торжествующе заявил Пегий. — Чтоб меня Зеленый Кит облевал, нурло!
— А что, есть такие? — заинтересованно спросил Косой.
— А ты еще не расчавкал? Эти двурукие греют баб друг у друга когда хотят!
Двурукие! Блейд пригляделся. Раньше ему казалось, что оба гребца, невысокие, коренастые и мускулистые парни, одеты, несмотря на жару, в меховые комбинезоны, стянутые широкими ремнями и подшитые в паху кожей. Теперь он разобрал, что мех являлся их собственным, у одного — пегим, у другого — темно-серым; и всей одежды на них было только эти самые пояса да пропущенная меж ног кожаная лента, прикрывавшая гениталии. Справа на поясных ремнях висели небольшие топорики, по виду — из стали, а с другой стороны — тяжелые ножи в ножнах. Волосы на голове были темными и курчавыми, приплюснутые носы светили розовым над непроходимыми дебрями бород и усов, брови шириной в два пальца почти полностью скрывали узкие лбы.
Этих людей — Блейд не мог подобрать иного слова — можно было бы принять за необычайно волосатых опереточных корсиканских бандитов… Можно было бы — если б не одно обстоятельство.
