В один день пришли темные с ежегодной данью. Шкурки, овчины и оленьи кожи приносили они, мед и твердый сыр, сушеную рыбу и кедровые орехи. Отец смотрел на все молча, блуждая глубоко в своих мыслях, и только когда служанки снесли все в лари, спросил главу темных:
– Мала нынче дань, Шерешнек. Или зверя в лесах не стало?
Он сказал это рассеянно, с легкой улыбкой – с вождем темных он был в дружбе. А тот, сам уже дряхлый старик, который приходил всегда с сыновьями и мужьями дочерей, показалось, смутился и отвел взор. Не сразу ответил отцу:
– Есть зверь в тайге, царь красного люда. Да нет охотников. Как услышали мои люди, что быть войне, собрали семьи и ушли глубоко в тайгу. Не спустились принести дань.
Отец кивал, но, казалось, не слышал его слов.
– С нами будут биться степские, – молвил рассеянно. – Вашим людям бояться нечего, могли бы не уходить.
– Царь красного люда! – возвысил вдруг голос Шерешнек. – Пришел я к тебе еще за тем, чтоб позволил с твоими воинами сражаться вместе! Все, кто не сгинул в тайге, весь мой клан и еще пятьдесят мужчин, – все мы хотим выступить с вами рядом, когда придет война из Степи.
Отец словно только тогда заметил темных в доме. Поднял глаза и с удивлением всмотрелся в вождя.
– Благодарю тебя, но зачем вам это? То наша война, твои люди могут избегнуть ее.
– Нет, царь, кто такие степские, мы знаем. Вы давно с нами живете, и обид мы от вас не терпели. Если же станут здесь жить степские, ни клочка земли нам не достанется, дев уволокут к себе в дома, а мужчин повесят на деревьях как воров. Нет, царь, не хотим мы допустить степских, позволь с твоими сынами сражаться.
Отец согласился. Тогда все мужчины и сам Шерешнек взяли пики, опустились перед отцом на колено и, склонившись, положили оружие ему под ноги.
После я вспоминала об этом клане темных. Из двух сотен мужчин несколько десятков осталось в живых после битвы, но из тех, кто ушел в тайгу, вернулись немногие: их всех перебили степские. Было ли предчувствие у старого Шерешнека, который канул в Бело-Синее, не дожив до войны, что только так он сумеет спасти малую часть своего малого люда? Или же так мстил его клан за дочь одного из сынов вождя, которую обесчестили слуги Атсура?
Нежданно явилась Камка. Весной еще не пахло, лишь похотливые собаки открыли гон. И вдруг долетел слух, что Камка пошла собирать мальчиков на посвящение. Бабий вой, точно пожар, потянулся из стана в стан, опережая саму Камку, и вот докатился до нашего дома: как-то утром ворвалась ополоумевшая встрепанная женщина и принялась голосить, пеплом из очага пачкая себе лицо:
– Рыжий царь, злобный царь! – вопила она. – Это ты хочешь крови наших детей! Или мне принести тебе мясо своего сына, чтоб ты насытился? Давай зажарю и накормлю твою ненасытную утробу! Рыжий царь! Это ты начал войну, чтобы убить наших мужей, и ты хочешь теперь, чтоб не осталось даже малых детей на юбке у матери! Вор! Ты рыжий вор! Я не боюсь тебя! Я плюю на тебя!
Мы не ждали в столь ранний час просителей и, отвлекшись от трапезы, с недоумением смотрели на нее. Но я поняла, что женщина беснуется и не скажет толкового слова. Вместе с Санталаем мы схватили ее, не по телу сильную, вертлявую, когтистую, и, вытащив за порог, облили ей голову водой. Только когда крик ее иссяк, позволили снова войти, и она села у двери, глубоко и безутешно рыдая. Налили ей хмельного молока, тело ее расслабилось, и она сумела рассказать о своем горе: пришла Камка и забрала на посвящение единственного сына.
– Всех детей еще до рождения исторг из меня Бело-Синий, – жаловалась она. – Думала, хоть этого уберечь от войны. А как убережешь теперь, если посвятит его Камка?
– Напрасно на меня думаешь, женщина, – сказал отец. – Я не велел ей этого, видно, духи велели.
Он был на удивление спокоен. Не взял в обиду злые слова, не велел наказать дуру. Я же вскипела, как поняла, в чем дело.
– Шеш! Трусливая ты маралуха! Нет, ты верблюдица: подняла рев и хулу! Твой сын пойдет на войну, если посвятят его духи, и будет воином, но и ты должна идти. Нет ли у тебя детей в утробе? Нет ли годовалых сосунков на юбке? Всегда жены люда Золотой реки шли в бой вровень с мужьями и сынами! Или ты хотела ждать их у коновязи? Или у тебя вода вместо крови? Вижу теперь, отчего Бело-Синий исторг детей из тебя: трус порождает труса, а нашему люду они не нужны! Их разрывали во все времена лошадьми. Такой ли участи хочешь для себя и для сына? За этим пришла?
Перепуганная, она кинулась мне в ноги и каталась как собака, умоляя о чем-то. Я не разбирала ее слов, сердце мое полнилось гневом.
– Я-то прощу тебя, и отец незлоблив. Но Луноликая все видит и тебя покарает, – так я ей отвечала. – Если хочешь защиты для сына, прямо сейчас подвяжи свою юбку и иди к чертогу дев-воинов. У них катайся в ногах, проси, умоляй, чтобы вновь тебя научили, как держать клевец и без промаха с коня попадать в цель. Вижу я, настойчивости в тебе хватит, они не откажут.
Она оцепенела, вперив в меня глаза. Не думала, верно, что воином вновь возможно ей стать. Я же больше не хотела смотреть на это подобие женщины, вышла из дома, оседлала Учкту и отправилась навстречу Камке.
Трех стрел пути до нашего стана не дошли они. На черном низкорослом коньке, чуть не загребая пятками снег, ехала дряхлая старуха, окруженная сонмом духов и гуртом мальчишек. Пешком, на лыжах бежали они за нею, позади же шел еще один конек, на его спине два больших грубых войлока были и сидел самый маленький мальчик, какого ни за что не подумала бы я, что призовут духи. Весело мне было смотреть на эту ораву, с гомоном и криками идущую навстречу. Как вдруг услышала громкий голос Камки:
– Вот, юные воины, ваш первый противник. Кто стащит его с коня и живым принесет мне, получит потрохов кабана на ужин.
Сердце екнуло у меня, как все эти воины в детских цветастых шубах и с деревянными клевцами с криками ринулись ко мне. Улыбка сползла с губ, как их чумазые лица увидала рядом. Учкту остановилась, оглушенная, фыркала, порывалась повернуть, но я ее удержала: неприлично улепетывать, но как с такими воинами биться? Словно свора собак, окружили меня, хватали холодными лапками, кричали, пихая друг друга, тянули во все стороны с коня, а мне и смешно уже было, и странно: все-таки дети – не люди. Кто-то ударил меня деревянным клевцом по ноге, другие стали клонить к земле мою Учкту, а я понукала ее, чтобы вырваться, да было поздно. Отбивалась рукоятью плети и держалась насмерть, крепко обняв бока лошади ногами. И зря: кто-то додумался перерезать ремни на седле, потянули сильнее, и – как ни держись – я ухнула в снег, а седло повисло на Учкту. Почуяв свободу, та, радостно храпнув, отскочила в сторону. Мальчишки победно закричали и навалились на меня, жарко дыша, а я наносила тумаки направо и налево, не разбирая.
