– А ты не будь камнем, – ответил Юайс. – Все в твоих руках, парень. Слушай меня, пока я жив.
Не понравились эти слова Дойтену. Еще в дружине Нечи было принято – не шутить о смерти. Сплюнул на всякий случай Дойтен три раза в сторону да прикладом ружья трижды зацепил глиняный забор.
– Потише, – обернулся Юайс. – Подходим уже, и, если что, помирать я пока не собираюсь.
Торговая площадь была почти полностью погружена во тьму. Редкие, через сто шагов, масляные фонари едва тлели. Крохотный отряд выбрался из темного проулка на королевский тракт за сотню шагов от начала рынка. Вскоре по правую руку потянулись шатры и навесы, чуть дальше высились лавки попрочнее, но их силуэты едва угадывались в темноте.
– Здесь… – прошелестел почти в полной темноте голос Глумы, когда оставалось миновать последний шатер. – Скамья между шатрами.
Дойтен остановился, снял с плеча по-прежнему зачехленное ружье и тихо поставил его у ноги. Темная площадь лежала перед ним. Впереди на фоне звездного неба высился бастион королевского замка. Влево уходила широкая улица к трактиру Транка, от которого отряд пробирался к площади узкими улочками. Справа угадывался мост, а за ним уже вовсе таяли во мраке и не слишком высокие стены цитадели, и часовня, и недостроенный храм, и уж конечно, ратуша, трактир Юайджи и весь остальной город. От реки пахло сыростью и гнилью.
– Сюда… – прошептал Юайс. – Дойтен, садись с краю. Ждать еще почти час.
Дойтен присел на край скамьи, присмотрелся. Скамей было две. Напротив него темнели силуэты Юайса, Глумы, двоих егерей. Рядом с ним сидела Гаота, развязывал мешок Тьюв.
– Чатач тут, рядом, – прошептала Глума. – Присматривает за замком.
– Как заноза в собственном городе этот замок, – пробурчал Тьюв. – Вот. Четыре сетки. И веревки.
– Глума, – проговорил Юайс. – Делаем все, как обычно, когда берем живым олфи.
– Олфи? – нахмурился Дойтен.
– Имни, которые, перекидываясь, ничего не соображают… – прошипела ему на ухо Гаота. – Дикими становятся.
– Обсуждать – потом, – как будто чуть устало заметил Юайс. – Я беру одну сетку и веревку. Твои молодцы – по одной сетке. Веревку пусть берет Фас. Я вызову зверя за пять минут до полуночи. Если рожок со стены замка не прозвучит в полночь, значит, вызов принят. Он выходит, я его беру и держу. Если заскулит – значит, взял. Тогда поединок закончен, твои молодцы бегут с сетками и веревкой. Надо будет его спеленать так, чтобы не шевельнулся. Тогда можно будет и королю предъявить, что под крылом его братца развелось.
– А я что буду делать? – не понял Тьюв.
– Жить, – ответил Юайс. – Долго и благоразумно. Хотя первого тебе не обещаю, это зависит от тебя. Я тебе поручаю две вещи. Первое – вот кисет. В нем пол-литы пороха. Знаешь, что такое? Молодец. Как хочешь, но ты должен будешь тихо и незаметно рассы́пать его в этой темноте – петлей. Я буду стоять в центре: прикидывай, чтобы во все стороны от меня внутри этой петли оставалось полсотни шагов. И вытягивай кончик сюда. Ясно?
– Ясно, чего уж неясного, – пробурчал Тьюв, – а второе что?
– Очень важное, – вздохнул Юайс. – Может быть, после всех ваших жизней, самое важное. Я оставлю тебе здесь все мое оружие. Мне нельзя идти туда даже с ножом.
– Не похоже на охоту на олфи… – недовольно пробурчала Глума. – А я что буду делать?
– Зажжешь порох, если полезет мерзость с реки, – сказал Юайс. – Есть кресало?
– Здесь, проверяла, – постучала по поясной сумке Глума. – Это все?
– Береги Гаоту, – проговорил Юайс. – И не думай, что это будет легко. Я говорил тебе, что делать, если почувствуешь хоть какую-то опасность? Срывай с нее подарок Нэмхэйда и отбрасывай куда подальше.
– Может, сразу от него избавиться? – спросила Глума.
– Да, – согласился Юайс. – Потом сесть на лошадей и бросить этот город на съедение слугам Дайреда. Нет уж, охотница. Делим тяжесть груза на всех. Вот, Тьюв. Держи кисет.
– Я с ним… – прошептал Фас. – Подскажу.
Двое поднялись и исчезли в проходе между шатров. Ни шороха не донеслось до Дойтена.
– Разве это будет честный поединок? – подал он голос. – По мне, так и против зверя – это не поединок, а придурь. А если эта мерзость с реки попрет? Те, кто ходил Лиственной топью, говорят, что, даже если человек и вырывается из ее объятий, все одно уже не человеком становится. Не соображает ничего, под себя ходит, не узнает никого. И что даст нам тот порох?
– С полминуты времени, – объяснил Юайс. – Яркие вспышки заставляют их застывать. Как раз на полминуты. Проверено на той же Лиственной топи в грозу. Хватит, чтобы убраться с площади. А от реки далеко они тоже не отойдут. И я не рассчитываю на честный поединок. Да и нечестный, думаю, будет чуть позже. Когда я возьму зверя. И, скорее всего, не сегодня.
– А мне что делать? – в недоумении поскреб подбородок Дойтен.
– Будешь затыкать дыры, – ответил Юайс.
– К примеру?.. – не понял Дойтен.
– А где увидишь дыру, сразу и затыкай, – хмыкнул, появляясь из‑за угла шатра, Чатач. – Скоро уже, Юайс, скоро. Вот и посмотрим, правдивы ли легенды, которые о тебе ходят среди черных егерей.
– Вранье все, – спокойно ответил Юайс.
Когда Юайс поднялся, снял с себя пояс с мечом, ножи, еще что-то, что принял в освободившийся мешок Тьюв, Дойтен стал расстегивать чехол ружья.
– На, – почувствовал он прикосновение Глумы. – Возьми фляжку, сделай два глотка.
– Вино? – заинтересовался Дойтен.
– Отвар лесных ягод, – усмехнулась Глума. – Но каких ягод, каких трав – не скажу. Великий секрет черных егерей.
– Открытый далеко не всем егерям, – хихикнул Чатач.
– Достаточно, что я его знаю, – проговорила Глума.
– Не, – погладил ружье Дойтен. – Я траву не пью.
– Пей, – снова ткнула ему в плечо фляжку Глума. – Все выпили. Или тебе бодрость будет не нужна? Вряд ли удастся уснуть до следующей ночи. Пей, говорю. Кроме прочего – «ночной глаз» в напитке. На два часа хватит.
– У кого ж вы его вырезали, этот ночной глаз, – неохотно взял фляжку Дойтен.
– Твой взгляд станет ночным, – прошелестела Глума и как будто в самом деле сверкнула зеленью глаз в темноте.
– Пошел… – прошептал Юайс.
Поправил сеть на плече, веревку на поясе, вздохнул и зашагал к центру площади.
– Занимаем наши места!.. – прошипел Фас, и егеря тоже растворились в темноте.
Дойтен глотнул тягучего напитка, удивился его одновременной горечи и сладости и тому, что запить его не захотелось, и тут услышал тягучий, заунывный вой рожка, который был ему уже знаком.
