Может быть, шаман Смеян поможет. Хотя Овсень мало знал о способностях шамана, он много знал о способностях своей жены. И была надежда, что шаман умеет то же самое. Тем более сама Всеведа относилась к Смеяну с уважением и говорила, что это на редкость умелый шаман из всех, которых она встречала. А встретить шамана в Бьярмии не сложно.
Да еще и с волкодлачкой следовало все обдумать.
Она понимает человеческую речь. Может быть, сумеет и на больные вопросы каким-то образом ответить. Необходимо только вопросы продумать и правильно поставить, чтобы на них можно было без рассказа дать один ответ – положительный или отрицательный. Так, наверное, с волкодлачкой общаться можно.
От всего этого – от осознания происшедшей беды, от незнания действительного положения вещей, от вопросов, которые предстояло решить, а как их решить, пока было неизвестно, голова шла кругом, и очень хотелось торопиться, чтобы все быстрее сделать и уладить, хотелось даже Улича гнать как можно быстрее. Но сотник знал, как опасна бывает торопливость. И потому приказов отдавал, как обычно, мало, много думал, хмуря брови, и старался не суетиться…
* * *
Серьезно, без всякой надежды на выздоровление, ранен был только один из пленников. Он был в сознании и категорично отказывался идти, требуя, чтобы его оставили на драккаре одного умирать. Конечно, если у человека живот распорот, и кишки в теле держатся только тогда, когда живот зажат повязкой и в дополнение к этому руками, ходить не просто не хочется – ходить невозможно. И даже укладывать раненого на волокушу тоже смысла не было. Его так растрясет на первой же сотне шагов, что он умрет по дороге в муках. Но не добивать же его, беспомощного… Сама мысль эта претила душе сотника, воя всю сознательную жизнь, но человека не злого и не склонного к дикарской жестокости. Он отдавал себе отчет в том, что он – не скандинав, и поступать, как поступают скандинавы, не может.
– Драккары сейчас загорятся. Ты хочешь сгореть заживо?
Для наглядности и понятности Овсень показал, что драккар сейчас будет гореть. Пленник радостно закивал головой. Это его устраивало больше всего. Он что-то сказал еще про Вальгаллу, и это было единственное слово, которое сотник понял в его речи. Что такое костры Вальгаллы, он знал хорошо, но уходят ли к костру Вальгаллы положенные заживо в погребальный костер, это сотнику было неизвестно. Но человек сам сделал свой выбор. Чтобы раненый мог при желании облегчить свои мучения, Овсень принес длинный нож, оставшийся на гребной скамье от кого-то из захваченных пленников. И бросил рядом с раненым.
– Если захочешь, можешь перерезать себе горло… Не хочешь, гори живьем… Надеюсь, О́дин примет тебя и поджаренного. Боюсь только, ты сильно подгоришь…
Вздохнул, спустился по трапу и ушел, дав знак стоящим на берегу воям. Те сразу подняли луки и от одного факела зажгли все обмотанные паклей стрелы. Тратить длинные стрелецкие стрелы на такое не хотелось и потому зажигали драккары простыми луками с близкого расстояния. Лодки загорелись быстро, на каждую только по десятку стрел и понадобилось, чтобы поджечь их одновременно и с кормы, и с носа, и с притянутого к реям паруса, и три костра продолжали полыхать над водой даже тогда, когда славянская сотня, уводя пленников, скрылась за поворотом реки.
Пленники, по несколько раз каждый, с тоской оглядывались на горящие драккары. Конечно, они сюда отправлялись, не рассчитывая на бесславное пленение. Они отправились грабить и убивать. По-доброму, гореть бы их телам на тех же драккарах в наказание за то, что они сотворили. А еще лучше сотворить над ними самую страшную для скандинава казнь – убить и похоронить на морском берегу в приливной зоне, которая считается ничейной землей. Она не принадлежит ни Земле, ни Воде. Сами скандинавы с таким позором хоронят только страшных преступников, которым не только у костров Вальгаллы нет места, но нет места даже в подземном царстве хель, где хозяйка вечного сумрака Хель тоже не каждого пускает за свой порог. Все дикие разбойники достойны такой участи. Но до моря, где есть приливная зона, отсюда слишком далеко. А у сотника Овсеня были другие планы, и направление движения он выбрал другое и единственное сейчас для него необходимое – в городище Огненной Собаки…
* * *
Полная луна светила ярко и освещала путь. Да путь и без того был знаком каждому, потому что каждый здесь много раз проезжал и проходил. И взгляды воев, как заметил сотник, против воли сдвигались влево, туда, где на возвышенности догорел уже полностью, но, может быть, и пускал еще легкие дымки Куделькин острог. В ночи, на фоне темно-синего неба, эти дымки видно не было, но сам высокий берег, на котором стоял острог, четко обрисовывался на фоне того же неба и был странно пустынным без высокого острожного тына. В отсутствие острога и вся местность вроде бы изменилась, казалась уже чуть-чуть не такой, как прежде, и слегка отчужденной. Это морочили головы людям жели, кручины и журбы[80], никому и никогда не желающие покоя, и намеревались, наверное, морочить еще долго.
Волкодлачка обогнала кавалькаду всадников, когда кони и лоси уже приближались к поляне, где оставили в шалаше раненого десятника Велемира. Там сейчас горел непонятно зачем разведенный громадный костер, замеченный сотней издали. Оборотень пробежала в темноте мимо Овсеня, лишь коротко на него глянув. И даже лось Улич, и другие лоси и лошади сотни как будто смирились с тем, что волчица кружит рядом, и не шарахались от нее. Хотя, может быть, животные лучше людей умели разбирать, настоящая это волчица или нет, потому и перестали бояться, хотя оборотней обычно вся живность переносит не лучше, чем настоящих волков. Однако там, где говорят инстинкты, с человеческим разумом найти ответ трудно, и потому Овсень и не пытался его найти. Животные разберутся лучше…
Сотник хотел даже окликнуть волкодлачку, но как окликнуть, не знал. В самом деле, если сам сотник думает, что это его дочь, то назвать при всех волчицу Добряной было бы, по крайней мере, странно. Да и не исключено, что Овсень ошибается, и это вовсе не Добряна. Это могла бы быть даже сама Всеведа, хотя Всеведа держалась бы ближе к мужу, чем к жениху дочери. Это могла быть любая из женщин Куделькиного острога, таким образом попытавшаяся убежать от врагов. Это могла быть даже сестра матери Велемира, которая тоже слыла, как и Всеведа, ведуньей и часто приходила в дом сотника, чтобы с женой его посидеть над старинной книгой. Читать книгу могла только Всеведа, владеющая трехрядным письмом, но она читала тихим шепотом для двоих, потом вместе обсуждали это. Таким образом, сотник мог ошибиться, принимая волкодлачку за другого человека, обратившегося в волчий образ. Не ошибался Овсень только в одном – волкодлачка хорошо знала человеческий язык, и именно славянский язык, и прекрасно понимала, о чем говорят люди, хотя сама и не могла ничего сказать им. И подтверждением тому служил предмет, который она несла в зубах, стремительно направляясь прямо к шалашу. Это был шаманский бубен сирнанина Смеяна. Смеян говорил, что ничего не может сделать без бубна, что ничем помочь десятнику стрельцов не может. И именно тогда волкодлачка убежала. И теперь вот возвращается, задохнувшаяся от долгого бега, к шалашу, чтобы вручить бубен шаману. И все, как сотник понимал, только для того, чтобы Смеян попробовал поднять Велемира на ноги. Это не забота о шамане, это забота о стрелецком десятнике, которого любила Добряна и чьей женой она должна была бы стать этой осенью, в обычную пору свадеб.
Вопрос с волкодлачкой предстояло решить, и решить его хотелось бы на месте. И сотник, кажется, даже видел пути решения этого вопроса.
Но другая мысль, постепенно формируясь, беспокоила Овсеня гораздо сильнее. А что, если волкодлачка все же Добряна? Спаслась и от смерти, и от плена… Но есть ли это спасение? А что, если Добряна стала волкодлачкой навсегда, безвозвратно? От такой думы опять ощущался в груди ветреный и колючий холод и приносил тоску, вызванную щемящей жалостью к дочери. Она – волчица с человеческим разумом, каково-то ей себя такой ощущать?.. Жених – человек, у которого человеческая жизнь впереди, и она это понимает, и любит его прежней человеческой любовью. Что ждет их, и его и ее, если все это правда?..
О подобном повороте даже думать было больно. Никто, даже сам Овсень, не осудил бы Велемира, выживи он после такой страшной раны, поправь здоровье и найди он себе через какое-то время новую невесту, обзаведись он семьей, когда Добряну найти не сможет. А сама Добряна будет в это время в лесу сидеть, мерзнуть под луной и думать о своем суженом. За ней будут охотиться, ее будут гнать люди и собаки, а она будет о Велемире думать… Может и он сам случайно среди охотников оказаться, а стрела Велемира не знает промаха. Тогда Добряна вернется в прежний образ – оборотни всегда в прежний образ возвращаются после смерти… Или даже не так страшно все будет, пусть в доме у отца она останется, который приютит, согреет, накормит и обласкает ее, или даже в доме у того же Велемира, если Велемир ее приютит. И какие чувства будет испытывать волчье сердце от человеческих мыслей?.. И каково ей будет смотреть на окружающую жизнь, если эта жизнь для нее уже недоступна, если ее чья-то воля и обстоятельства выбросили за круг и оставили там наблюдать за близкими любимыми людьми. Думать об этом было невыносимо, и самому хотелось выть по-волчьи, хотелось хоть что-то сделать, хоть как-то попытаться изменить положение вещей. Но как изменить – этого Овсень не знал, хотя верил, что, окажись сейчас здесь, рядом с ними, жена его Всеведа, она смогла бы что-то сделать, она всегда могла что-то сделать и знала, что следует делать. Значит, Всеведу следует спасать срочно, тогда и Добряна будет спасена. И все силы, всю жизнь свою Овсень готов был отдать этому, еще и не будучи точно уверенным, кто все-таки прячется под личиной волкодлачки.
