Даже великолепие парадных шествий в Царьграде, как оказалось, не было явным проявлением могущества Византии, а больше показухой. Это выведал для княгини Свенельд во время военного парада, куда однажды пригласили русскую архонтессу и ее анепсия, желая продемонстрировать мощь ромейского воинства и произвести на гостей впечатление. Сначала они и впрямь смотрели пораженно и даже будто смущенно, но потом наблюдательный Свенельд заприметил, что во время шествия облаченных в богатые доспехи воинов он узнает одни и те же лица, будто, промаршировав в строю, воины переодевались в новые доспехи и вновь выходили, дабы создалось впечатление, что воинство ромейское неисчислимо. Ну, чисто игры с ряжеными! А на деле Никифор Фока все не оставляет своих надежд пополнить воинство наемниками, теми же варягами или русами.
Да, денег на наемников у Византии хватало, а вот людей опытных да умелых маловато было. Свенельд выяснил, что в войсках зачастую служили не опытные воины, а так называемые стратиоты[122], крестьяне, каких вынуждали к службе за право пользоваться землей. Воины они были не весть какие, да и при любой возможности старались отказаться от службы, предпочитая внести налог в казну, только бы их не отрывали от привычного занятия на земле, заставляя выступать куда-то с оружием.
Так что истинных воинов в отрядах Византии было мало. Зато деньги водились. Может, потому империя предпочитает чаще откупаться от нападавших, ибо сами не имели достаточно сил противостоять врагам.
Об этом и рассказывал Малфриде Свенельд, когда в очередной раз возвращался на борт «Оскаленного», чтобы присматривать за чародейкой и оберегать ее.
– А еще я слыхал, что и во время приемов в Палатии сановники выдают придворным чинам богатейшие, сверкающие золотом наряды, какими те должны ослепить приезжих во дворце. А когда прием оканчивается, все это сдается в казну до следующего раза, а чины возвращаются в город, кто в чем пришел.
– А Ольге ты о том сообщил? – спросила Малфрида.
– Как не сказать! Ну да она еще ранее то разузнала. Она ведь, расхаживая по подворьям Царьграда, успевает многое высмотреть и проверить. Ведь Ольга – разумница, каких еще поискать надо.
Свенельд говорил о княгине уважительно, но чародейка угадывала в его голосе скрытую дрожь, потаенную нежность, неутоленную, исполненную печали любовь.
– Хочешь, я опою княгиню любовным зельем, – как-то предложила ведьма взгрустнувшему варягу. Усмехнувшись, она покосилась на ларец, где среди живой и мертвой воды лежала полученная от шамана склянка.
Свенельд отрицательно покачал головой. Сказал, что ему ценна любовь, которая от сердца – не от чар.
В те дни, когда Свенельд оставался на берегу с княгиней, Малфриду охраняли по очереди то Коста, то Сфирька. Последний уже давно, быстрее иных купцов, с выгодой распродал свои товары, успел и закупиться в дорогу, а теперь все больше скучал. Говорил, что на Русь ему хочется, и эта тоска по дому как-то сблизила ведьму и маленького боярина.
– У нас на Руси уже и серпень[123] через середину перевалил, – с какой-то мечтательной печалью говорил Сфирька. – Хлеба убирают, снопы вяжут, оставляя только полосу жита на бороду Велесу. А там и последний сноп девки лентами обовьют, праздновать время придет, гулять по вечерам после трудов. Да и мед в бортях уже свезли, наверное, ягоды замачивают, грибы солят в кадках. Как думаешь, чародейка мудрая, отгуляли ли уже день Стрибога или нет? А то я по тутошней жаре не пойму, когда у нас Стрибожьи внуки первую тоску по лету уходящему пропоют[124]. И свадьбы уже наверняка принялись справлять. Самое время этим заняться, когда урожай собран и закрома полны. Я-то надеялся, что успею вернуться к этому сроку. Думал отгулять по этой поре загодя обговоренную свадьбу моей любимой младшей дочери Пульхерии. Она в день Стрибога родилась, с ней сладу обычно нет, а тут жених попался хороший. Но без меня, отца родного, какая же свадьба? Вот и останется неугомонная Пульхерия в невестах, а она такая, что за ней только глаз да глаз.
Малфрида усмехалась, глядя, как Сфирька теребит в жмени свою жидкую русую бороденку. Надо же, о праздновании Стрибогова дня затосковал! А сам доченьку любимую христианским именем Пульхерия нарек. Да и на груди вместе с амулетами-оберегами еще и медный христианский крестик носит, кланяется, когда в церквях колокола звонят, даже признался, что и сам некогда получил в крещении имя в честь святого Мирона, и это имя – Мирон – очень нравилось Сфирьке, хотя он толком и не отзывался на него, не привык как-то. Боярин Мирон-Сфирька умел рассказать обо всем этом цветисто, даже прихвастнуть любил, однако особой веры в распятого Бога Малфрида в нем не чувствовала. Потому только и спросила, как это он веру в прежних богов с верой к Христу смешивать может?
Сфирька хитро подмигнул.
– А ты как думаешь? Я торговый человек, мне надо почитать богов тех стран, где торги веду. Ромеям же лишний раз показать, что и я крещеный, не грех. Тогда они у меня охотнее товары приобретают.
Когда же с Малфридой на заливе оставался Коста, они о другом говорили. Малфрида спрашивала у волхва, как на его волховские способности оказало влияние христианство? Коста сначала не отвечал, отмалчивался. Он вообще тут, в Царьграде, будто хотел оставаться незаметным: никуда не ходил, все больше среди своих держался. Поэтому о том, что и он волхв-кудесник, никто и не прослышал. Даже княгиня как будто позабыла, не покличет никогда. И зачем брала с собой?
– А ты бы предпочел опять со своими печенегами в образе пузатого хана на коне гарцевать? – съехидничала Малфрида.
Коста не отвечал. Но как-то все же обмолвился, что просто старается не думать о вере Христовой, не замечать, что вокруг делается, отгородиться, погрузившись в себя. Вот и хранит так свое волховское умение потихонечку. Даже заметил, что с ростом луны его сила как будто прибывает. Причем Коста поглядывал на Малфрид у осуждающе, как будто винил, что та свою колдовскую сущность при людях проявила. Ведьма и сама все понимала. Но как объяснить, что она не ожидала, что с ней такое во Влахернском храме сделается? Хотя… Опасалась ведь подобного. Она и Свенельду не призналась, что было у нее тогда ощущение, будто кто-то другой в ней появился, чужой и властный, что силы христианские разворошили в ней такое, чего и сама о себе не знала. А теперь знает. И страшно ей. Но и ярость некая будто тлеет, злость растет. А со злостью и силы возвращаются. Как раз с ростом луны – тут Коста правильно все подметил. Но если сам он таился, то Малфрида, обуреваемая тихо поднимавшейся силой, все же как-то не сдержалась. Заметила один раз, как по заливу Золотого Рога плывет судно с каким-то важным священником на борту, и выпустила накопившуюся против христиан силу злобную. И вот при свете дня, на глазах у множества людей корабль священника вдруг словно поднялся на волне, закачался под вопли корабелов, затрещал и стал погружаться в воды. А волны вмиг стихли, как будто и не было ничего, лишь кричали, взывая о спасении, попáдавшие в залив священнослужители и корабелы. К ним со всех сторон устремились лодки, вылавливали мокрых людей, вытащили и нахлебавшегося соленой воды сановного священника. А Малфрида, глядя на подобное, лишь хохотала торжествующе. Это многие видели, как и узрели, что, когда вечернюю службу начали в храмах отзванивать, лохматая чародейка вмиг поникла, сгорбилась по-старушечьи и поспешила укрыться под пологом палатки.
Когда ночь настала, к пришвартованным русским судам прибыл Свенельд. Заскочил на борт «Оскаленного», весь облитый лунным сиянием, даже светлые волосы будто сияние испускали, однако лицо было темное, гневное, брови сошлись к переносице.
– Пороть бы тебя, да некому, – процедил сквозь зубы.
Малфрида вскинула голову, тряхнула разметавшимися, как грива кобылицы, волосами.
– Может, ты осмелишься отстегать меня, соколик?
– Может, и я. Но думаю, что теперь и иные возымеют подобное желание. Ты что же, дурища, не понимаешь, что опять весь Царьград бурлит, как растревоженный улей, во всех церквях только и твердят, что ты настоятеля обители Святого Фоки погубить хотела! А как снова явятся за тобой люди патриарха, как окружат со своими песнопениями и молитвами, да еще мощи святые привезут?
– Что привезут? – не поняла ведьма.
Свенельд махнул рукой. Сказал, что плохо ей могут сделать, не отвертится. Малфрида слушала его гневную речь, но отчего-то не боялась. А потом огорошила Свенельда заявлением, что пока опасаться ей нечего, ибо еще на исходе дня к ней приплывали из Палатия, предупредив, чтобы ожидала сегодня одну знатную особу.
– Кого это? – подивился Свенельд. – Кто не убоялся явиться после того, что ты наделала?
Малфрида лишь пожала плечами. Варяг не стал расспрашивать, уселся в стороне на борт корабля, обхватив руками колено, смотрел на переливающуюся под луной воду.
