– Ничего, надо будет, колдуны на плоты их посадят… Как тогда, помнишь?
– Да помню. Надо бы, атамане, ночные дозоры усилить. Самолично их и проверю, настропалю, а посейчас… посейчас дальний мыс проверю. Я туда Короедова Семку отправил, так теперь думаю – как бы не закемарил, мозгляк.
Осунувшееся лицо Серьги почернело, глаза ввалились, а черная с серебристыми ниточками борода словно бы свалялась, пошла клочьями. Видно было, Матвей сильно переживал исчезновение своей невенчанной супруги, к которой прикипел всем сердцем. Переживал и старался о судьбе ее не думать, с головой погружаясь в службу.
То и верно! Лучше уж в службу, чем в пьянство.
– Да, Матвей, правильно ты рассудил, – Иван похлопал соратника по плечу. – Дозоры усилить нужно. Как всех проверишь, приходи вечерком в мою избу – немец придет, еще отец Амвросий, Костька… посидим, посудачим.
– Приду.
Отрывисто кивнув, сотник ловко нырнул в лаз. Скрипнула лестница.
– Эх, казак, казак… – тихо промолвил Егоров. – Эко, довела тебя дева… Без нее-то – иссох весь.
Иван остро чувствовал, что счастьем своим – верной женою и вот-вот должным появиться ребенком – еще больше усугубляет несчастие Матвея, будя в сотнике зависть или, скорее, злость. Злость на судьбу – ну, почему, почему все так случилось? Зачем Митаюки-нэ понадобилось отыскивать своих родичей? Не особо-то она здесь, в остроге, по ним и скучала. Да и вообще, похоже, это ее затея – с заброшенным селением, с попыткой уйти от мора. Да и был ли мор таким уж непобедимым, страшным, чтоб от него бежать? Чего уж теперь гадать – уж всех выспросил, и первой – собственную супругу, а уж та врать зря не будет. Значит – был мор, все правильно… И все же, и все же… Митаюки явно обладала какими-то способностями, что так помогала ватажникам в их походах «за зипунами» – затем эту деву с собой и брали, ни разу о том не пожалев.
И вот, Митаюки ушла… Ой, не просто так, родичей навестить, не просто! Наверняка у нее какие-то свои мысли имелись, жаль, ни с кем она ими не делилась, даже с Матвеем. А ежели и делилась, так Серьга почему-то молчит. Нынче побольше его службой загружать надо, чтоб не думал, супругу пропавшую не вспоминал, чтоб поостыл… Супруга… если уж честно – сожительница, но жили-то они душа в душу, куда лучше, чем многие венчанные! Не ругались, не ссорились, упаси Боже – не дрались. Острог невелик, было бы что – слышали б казаки, знали.
Спустившись с высокой сосны, Семка растянулся на траве, раскинув в стороны руки – теперь можно было, теперь-то он все хорошенечко рассмотрел, хотя, карабкаясь, все же расцарапал щеки да измазался весь липкой пахучей смолою. Пустынно могучее синее море, одни волны да белые жадные чайки. Никаких челноков, слава господу, нет. Можно и отдохнуть малость, не то чтоб вздремнуть, а так, поваляться на мягкой травке. Грязник месяц скоро – а какая стоит теплынь! Прямо не верится, чтоб на мучениц Ненилу да Параскеву – и без снега, без морозца, на худой конец – без холодного дождика. Чай, осень ведь, зима скоро. Э-эх, такие бы зимы – да на матушку Русь! По три б урожая в году снимали, про голод бы забыли совсем. Оно, конечно, по ночам и здесь уже не жарко, а днем-то, к обеду, разжарит славно – не зря травища по пояс, да ягоды снова в цвет пошли, так пахнут, что прямо ах!
Разнежился молодой казак, лежал, руки раскинув, улыбался чему-то да, сухую травинку жуя, бездумно смотрел в высокое голубовато-белесое небо. Вот этак-то полежать – ух, как славно-то! Лишь бы проверяльщики не пришли – ужо за такое дело плетей отведать можно. Доказывай потом, что не спал! Хорошо еще, атаман Иван Егорович человек справедливый, добрый – почем зря не казнит, бережет людишек. Да ведь и как же их не беречь – других-то казаков взять неоткуда! Можно, конечно, у Строгановых попросить-позвать-нанять, да на кругу решили – не стоит. И верно решили – поди-ка, идолов-то золотых на всех не хватит! А для чего ради сюда ватажники-то явились? За раи ясака да злата! Ну и конечно, девы-то пленницы тоже не помешают… надо бы, надо бы к ним сходить, скоротать ночку. Чем он, Короедов Семен, других казачин хуже? Тоже ведь хочется, хоть и молод еще. Правда, с этим-то делом, чем дальше, тем все хуже и хуже – больно уж переборчивыми стали девки, не с каждым уже и пойдут… выбрали себе по казаку… его вот, Семку, не выбрали! Да и как выберут-то, коли он, почитай, все время в отлучке! То на струге, то с Силантием, то – вообще скитания да сватки – некогда! Ни до чего другого дела и нету… не было, а вот ныне… Ныне ж иначе все! Мир. Дома. Вот бы и девку! Такую… сговорчивую… желательно, чтоб не слишком тощую, но и не толстую, не особенно-то нравились Семке жирняги. Чтоб было, за что похватать, чтоб грудь налитая, чтоб… Честно сказать, ни разу еще Семка с женщиной не был! Не знал даже и как там что, просто чувствовал, что хочется, а у других спросить стеснялся. Чай, и сами с усами, не облажаемся! Вот только найти бы кого-нибудь, к полоняницам присмотреться – может, не занята еще кто? Так бы взял бы за руку да отвел подальше, за ельник, а там… там разложил бы в траве, одежку бы скинул. Ласковые б слова шептал, по всему телу гладил, целовал бы. А еще хорошо грудь девичью, сосок, зубами несильно прикусить – про то кто-то из казаков рассказывал, хвастал – от того, мол, девы млеют, сами не свои делаются, и тогда уж их всю ноченьку не удержишь. Ох, ладно бы ноченьку… кому-то и чуть-чуть бы хватило. Ох…
Мечтая о девах, Семка почувствовал внизу живота жар, томный и стыдный, но тем не менее весьма приятный, сладкий, такой, что…
Потом, правда, хорошо бы грех замолить, но то уж пустяки…
А вот что кусты рядом шевельнулись – то не пустяки совсем! Кого ж это там носит?
– Стой, кто идет! – проворно вскочив на ноги, Короедов выставил вперед рогатину и, грозно сдвинув брови, повысил голос: – Покажись, говорю! Хуже будет.
Никто не отозвался, мелькнула лишь за деревьями чья-то желто-полосатая тень. Барсук! Тьфу ты, черт, напугал, леший!
Вытерев выступивший на лбу пот, Семка прислонил рогатину к сосне и, подумав, накидал на тропинку сухого хворосту да коряжин – чтоб ежели пойдет кто, так захрустели бы под ногами, чтоб еще издали слышать.
Уладив все, повалился в траву, глаза прикрыл сладострастно…
Оп! Хрустнуло за кустами-то! Шел кто-то… Да нет, не шел – крался! Один раз только и хрустнул – не углядел, а дальше затихло все. Знать, умел ходить… следопыт. И это не проверяльщики – тем-то чего ради таиться? Как товлынги бы шли, напролом, еще б и ругались.
Короедов живо спрятался за сосну, лук из колчана вытащил, стрелу приготовил – а ну-ка, кто там пробирается лесом? Покажись-ка!
Спросить не успел, смех тихий да голоса услышал, один голос – девичий, второй… второй будто б знакомый.
Ну, точно – Яшка! Яшка Вервень, из молодых.
Выбрался на опушку, выругался:
– И кой черт коряг на тропу накидал? Руки пооборвать бы!
– Ой, не ругайся, Яш-ша.
Позади, следом за молодым казаком, пробиралась черноокая дева, та самая, с кем Яшка и хороводился, как ее звали, Семка не помнил, да она ему и не особенно-то и глянулась – тощевата больно, да и грудь не такая, как в сладостных Семкиных мечтах – из-под кухлянки-то, чай, не выпирает.
Караульщик хотел уж и показаться, шугануть парочку, прикрикнуть грозно – а ну-ка, пошли прочь, дозор нести не мешайте!
Хотел было… да не успел – Яша с девкой своей вдруг принялись целоваться, потом повалились в траву, а дальше… дальше Семке и самому интересно стало. Вот вылетела из травы кухлянка… послышался смех… показалась голая девичья спина… жадно шарящие по ней Яшкины руки…
Прячущийся за сосной Короед закусил губу, вытянул шею… и, вдруг почувствовав за спиной чьи-то крадущиеся шаги, обернулся, как был – с луком, со стрелою…
И встретился – глаза в глаза – с колдуненком! Тощим таким, грязным, смуглым. Помощником главного колдуна, Енко.
– Ты почто тут? – грозно спросил Семка.
Колдуненок, как видно, собрался ретироваться, да тут поднялась из травы – как есть, голая! – девчонка. Сверкнула глазами, бросила:
– Ясавэй!!!
Добавила что-то по-своему, с вызовом, ничуть наготы своей не стесняясь. Тут и Яшка из травы поднялся с саблей, да колдуненок так на него глянул, что казак молодой замертво повалился навзничь. Не помогла и сабля!
– Ах ты так!
Волнуясь, Короедов выскочил из своего укрытия и тут же пустил стрелу, да, увы, промахнулся… а колдовская голая девка, вдруг повернувшись, прыгнула на него, словно кошка, зашипела, за лук ухватилась:
– Не стреляй! Не надо.
Тут и этот подскочил, колдуненок, замахнулся на Семку ножом бронзовым, дева живенько за руку его схватила, да вывернула, так, что ножик в траву улетел! Умелица, гляди-ко.
Тощий на Короедова глянул – словно обухом по башке треснул! Оглоушил маленько. Девка же что-то заговорила, сначала – зло, потом мягко, а затем и вовсе заплакала, на шею колдуну бросившись.
А уж опосля Семка, немного в себя придя, уж и не совсем понимал, что промеж этими двумя случилось. Вот ведь только что лаялись, да вдруг помирились, обнялись, колдуненок вроде как тоже прослезился… отошел в сторонку, вздохнул, отвернулся.
