— Чувствуешь что-нибудь? — поинтересовался Леор.
— Не смогу ответить, пока не появится более отчетливая связь.
— Ощути их. Нащупай магией.
Магия. Опять…
— Машинный дух корабля пребывает в сне-коме. Где-то еще присутствует жизненная энергия, но я не могу быть уверен касательно ее источника. Возможно, это всего лишь кристаллические призраки корабля, или же сознание самого мира, которое просачивается внутрь костей звездолета. Все кажется живым, но ощущение искаженное и рассеянное.
Леор выругался, и его локоть с треском снес несколько вытянутых пальцев. Я вздрогнул, но промолчал.
Мы продолжали идти. Каждые несколько шагов Леор дергался, сжимая пальцы и скрежеща зубами. Я постоянно слышал, как он что-то шепчет в вокс.
— Это все кристаллы, — произнес он, заметив мой взгляд. Его зубы снова сжались, взвизгнув, словно фарфор. — Я потому их и бил. От них Гвозди кусаются.
Его окружал ореол боли. Она венчала его незримой короной, и нерожденные демоны, слишком слабые, чтобы обрести форму, гладили его доспех на ходу. Еще, — умоляли они, отчаянно желая поддержки — топлива, которое позволило бы им существовать.
Я сомневался, что большинство из Нерожденных вообще ощущали присутствие Телемахона. После того, как я начисто лишил его нервы и мозг чувствительности, он не испытывал практически никаких эмоций. После переделки я много раз видел его глазами Гиры, и пламя его души было слабым и незначительным, пока он находился вдали от меня. Он без дела стоял в помещении, почти так же неподвижно, как рубрикаторы, дыша и глядя в такт тем мыслям, что еще оставались внутри его головы. Чувства возвращались в его сознание лишь тогда, когда он оказывался неподалеку от меня. Этот соблазн обеспечивал его верность. Я был ему ненавистен в той же мере, что и необходим.
В холодных залах «Мстительного духа» время текло странным образом. Мой ретинальный дисплей отслеживал, как секунды ползут чудовищно медленно, а Леор сообщил, что показания его хронометра меняются в обратную сторону. Не раз я замечал, что на краю обзора двигаются кристаллические отголоски мертвого экипажа. Не все из них были людьми — многие являлись воинами Легионес Астартес, возродившимися в виде эха на борту флагмана, где погибли. Из стен, потолков, пола тянулись кустодии в изысканно отделанных доспехах и покрытые боевыми шрамами Имперские Кулаки… Все они исполняли беззвучные погребальные песни об огне и ярости. Некоторые были вооружены боевыми алебардами, иные держали абордажные щиты — но большинство сжимало болтеры в руках, которым уже не суждено было вновь выстрелить из оружия.
Один из них — вырезанное из серого стекла олицетворение носящего шлем легионера Имперских Кулаков — разбился на зазубренные осколки при моем приближении. При этом по моим вискам прошла гудящая боль, но я услышал, как Леор заворчал от чего-то вроде облегчения. Его черепные имплантаты жестоко вгрызались в плоть мозга, пока мы приближались к стеклянному призраку, и успокоились, когда тот разрушился.
Думая о «Мстительном духе» сейчас, я вспоминаю, во что мы его превратили, столько тысячелетий обитая на борту и направляя его в бой. Он был совершенно иным в ту ночь, когда мы втроем впервые ступили в его обесточенные помещения. Даже при отключенных системах и полностью лишенном жизни машинном духе, назойливая темнота была не пустой, а гнетущей. Легенды гласили, будто корабль был брошен, но он казался затаившимся, выжидающим. Не пустым, не опустошенным.
Не могу сказать вам, как долго мы шли в этом насыщенном мраке. Час. Три. Десять. Там, в ту ночь, время ничего не значило. Помню, что мы проходили через энергетическое горнило, камеру с неработающими запасными генераторами, которые выглядывали на нас из тени со злобой дремлющих горгулий. Именно на другом краю того помещения, когда мы вновь вошли в лабиринт коридоров, на краю моего ретинального дисплея взметнулась и опала синусоидальная линия, отслеживающая новый звук. Шаги, тяжеловесные и неторопливые. Керамит по костяному полу.
— Хайон, — предостерегающе произнес Леор, вскинув руку, чтобы мы остановились.
— Я слышу.
Целеуказатель тут же наложился на новоприбывшего, вышедшего из-за поворота на перекрестке перед нами. На том был надета потрепанная и выцветшая броня, разные части которой были сняты с воинов всех Девяти Легионов, а длинные, неопрятные и спутанные волосы свисали на лицо, наполовину скрывая его черты. Даже на таком расстоянии я видел в его глазах золото. Неестественное, нечеловеческое золото, придававшее радужкам металлический оттенок. У него в руках был болтер — такой же простой и побитый, как и его боевой доспех. Он не целился, а держал оружие опущенным, расслабив руки. Затрещал вокс, системы его доспеха автоматически настраивались на наш общий канал.
— Я буду признателен, если вы перестанете бить мои сервочерепа. — Звучный голос, сиплый, но без притворной грубости для придания эффектности. Приветливый голос.
— Я — Искандар Хайон, а это…
— Мне известно, кто ты. Я знал это еще до того, как ты стал повторять свое имя каждому из находивших вас сервочерепов.
— Мы назвали тебе свои имена, кузен. Каково твое?
Прежде чем ответить, легионер Сынов Гора наклонил голову.
— Для чего конкретно вы уничтожали эти сервочерепа?
— Показалось, что так мы быстрее всего привлечем чье-нибудь внимание, — сказал Леор.
— С грубой логикой сложнее всего спорить. Постарайтесь больше ничего не ломать, пока находитесь на борту. В самом деле, братья, нельзя отказываться от цивилизованности, иначе у нас вообще ничего не останется.
Похоже было, что теперь он обращает на нас мало внимания, глядя на встроенный в наруч ауспик. Я слышал, как тот издает тук… тук…тук эхолокационного слежения, будто бьется сердце.
— Пришли только вы трое?
— Да, — ответил я.
— А где Фальк? Угривиан? Ашур-Кай?
— На борту моего корабля, на орбите… Кто ты? Назови себя.
— Когда-то я присутствовал на тысячах гололитов по всему Империуму. А теперь ты говоришь мне, что меня не узнают даже воины Легионес Астартес, — наше ответное молчание вызвало у него мрачный низкий смешок. — Как же пали могучие, — добавил он.
Воин провел закованными в броню пальцами по гриве грязных волос, открывая рябое бледное лицо, не поддававшееся никаким попыткам определить возраст. Ему могло быть тридцать лет, или же три тысячи. Сеть старых порезов и отметин рубцов от ожогов поверх его черт говорила о войне. Битва оставила на нем свою метку, пусть даже этого не удалось сделать времени.
