— Точнее, его остатки, — сухо поправился он.
— И это политика всего нашего рода, баронесса. И мы не можем себе позволить провалиться всему нашему делу, только потому, что одна юная и безголовая девица не желает спать со своим мужем. И даже не спать, а только поддерживать все внешние атрибуты замужней женщины. Тем более на основании такой глупости, как происхождение.
— Вы можете с ним не спать, — немного помолчав, снова повторил он. — В конце концов, к этому вас никто не принуждает и принуждать не будет. Но повторяю — поддерживать все внешние атрибуты замужней женщины вы обязаны.
— И не дай Вам бог, нарушить этот приказ Совета. Не дай бог, кто-нибудь заподозрит истинное положение дел, — мрачно посмотрел он на втянувшую голову в плечи растерянно хлопающую глазами баронессу. — Тогда все Ваши нынешние неприятности покажутся Вам лишь детскими игрушками. Лучше пол года, или год, потерпеть рядом прислугу, чем потом всю жизнь мыть полы в борделе какого-нибудь грязного пиратского городка. И это не угроза, баронесса, это предупреждение, первое и последнее.
— А вы никогда, господин Советник, раньше не говорили со мной в таком тоне, — тихо, холодным, ровным голосом проговорила баронесса, глядя на своего старого Советника широко раскрытыми, неверящими глазами.
— А мы с Вами, баронесса, никогда раньше и не были в ТАКИХ обстоятельствах, — так же тихо, едва сдерживая рвущееся наружу бешенство, откликнулся Советник.
— У Вас, баронесса, есть время подумать. Но недолго, — всё также тихо сказал он, подымаясь из своего угла и направляясь к входной двери. — Решайте, баронесса! Или вы терпите общество господина Сидора, максимум год, и дальше живёте, как Вам захочется, или кончите свои дни в нищете, дешёвой шлюхой в пиратском борделе, где-нибудь в портовых городах Южного или Юго-западного Приморья.
И не оглядываясь больше на замершую каменной статуей баронессу, он быстро вышел из землянки.
Бегство.*
То что планируемый им отъезд больше походит на трусливое бегство, в этом Сидор ничуть не обманывался. Уж скрывать подобное от самого себя смысла не имело. Только вот поделать с собой он ничего уже не мог. Не мог и больше не хотел, порой честно признавался он в мыслях самому себе.
Он долго терпел, стиснув зубы в тщетной надежде на то что хоть что-то всё же изменится, прилагая к тому буквально титанические условия, безнадёжно надеясь, что мир перевернётся и Изабелла де Вехтор его полюбит. А если и не полюбит, так хотя бы не будет в его присутствии брезгливо морщить свой нос, в те редкие моменты их случайных встреч, когда Изабелла была абсолютно уверена что он этого не видит. Или хотя бы будет более уважительно относиться к нему, пусть и не любимому, но всё же формальному мужу. Он даже на это был согласен.
Но постоянно ловить спиной сочувствующие, а чаще всего злорадные взгляды соседей было тяжело. Тяжело и стыдно, как будто он сделал что-то нехорошее и старательно ото всех это прятал.
И ничего в их отношениях не менялось, только с каждым новым днём камень на его душе становился лишь тяжелей и тяжелей. И с каждым прошедшим днём он старался всё реже и реже видеться с ней, старательно уже сам её избегая, и пытаясь всё новой и новой взваливаемой на себя работой забыться и хоть так задавить ноющую боль в груди.
Он больше не мог с ней видеться. Каждая, даже случайная встреча, словно острым ножом вспарывала его сердце, долго после того ноя тупой, изматывающей болью. И каждый раз после такой встречи все дела валились у него из рук, и долго потом он не мог прийти в себя, заново переживая каждое мгновение случайной встречи.
Сидор похудел, стал мрачным, неразговорчивым, рассеянным и раздражительным. В разговорах с посторонними он порой необъяснимо надолго замолкал, молча глядя на собеседника, а потом как-то неожиданно резко включался и с совершенно равнодушным видом, словно ничего не произошло, продолжал разговор.
Даже ставшие уже как бы обязательными, её навязчивые упоминания о каких-то конюхах, которые постоянно вставляла в свою речь Изабелла, больше уже не трогали его.
Порой ему казалось, что Изабелла нарочно, как будто специально вспоминает о каких-то хорошо известных ей гадостях, которые каким-то необъяснимым, извращённым способом связывает с ним.
Терпеть и дальше подобное отношение у Сидора не было ни малейшего желания, и как только Димон известил его, что он практически закончил свои дела с питомником, он решительно принялся собираться в дорогу. Оставалось только самое последнее, долго откладываемое дело, оставить не решённым которое Сидору не позволяла совесть.
Это было единственное дело, которое ещё держало его в городе.
Надо было решить судьбу кандидатов в лекари, ещё чуть ли не пол года назад выявленных ящерами и которым, как он теперь прекрасно понимал, необоснованно подарил надежду на светлое будущее. И насколько для большинства их них это было жизненно важно, занятый своими любовными терзаниями, Сидор раньше просто не понимал.
Теперь же, получив от Изабеллы точное и детальное объяснение тому что он из себя есть, до него дошло. Видимо, чтобы до влюбленного в тебя человека наконец-то хоть что-то дошло, надо сказать ему правду в глаза. Сказать так, чтобы он понял.
Сидор понял. Наконец-то Изабелла сама, своими устами назвала истинную причину того, почему они никогда не будут вместе — он был уборщик. В её глазах он был прислуга. Он был умелая прислуга, знающая, толковая. Что-то на одном уровне с конюхом, горничной, поваром, золотарём, в лучшем случае — управляющим, что в общем-то тоже ничего не меняло.
Особенно впечатлило сравнение с золотарём, с тяжким, неблагодарным трудом которого он и сам часто в шутку сравнивал собственную работу прошлого года на Головецких ловах. Но, оказалось, в шутку эту работу только он сравнивал. Баронесса же всё приняла всерьёз.
Следующим же утром все его вещи, тщательно и аккуратно уложенные в дорожный мешок, ждали его в углу комнаты. Ни минуты лишней больше он не намерен был задерживаться в городе. Больше здесь его ничего не держало.
Оставалось только разобраться с кое-какими личными долгами, и можно было ехать.
— Здравствуйте, товарищи!
Внезапное появление в дальнем углу двора хмурого, невесёлого Сидора, одетого в какой-то неброский, грязно-зелёного камуфляжного цвета бронник, вызвало лёгкий ажиотаж среди собравшихся.
Толпа народу, собранная этим утром на заднем дворе его усадьбы по персональным официальным извещениям Сидора Вехтора, разнесённым каждому из собравшихся под подписку ещё два дня назад, встретила главного виновника собрания лёгким гулом весёлых, радостных голосов. Тема собрания для многих была крайне важна.
