Дич не отличался хрупкостью и слабостью, хотя и был колдуном. В прошлой жизни его грубое лицо вызывало ассоциации скорее с вором или ночным налетчиком. Да, его черты были тяжелыми, угловатыми, почти звероподобными. Он силач — но здесь, на цепи Бремени, это не дает преимуществ. Только не в темной душе Драгнипура.
Тяжесть была необоримой — и все же он боролся. Путь казался бесконечным, он вопиял голосами безумия, и все же Дич держался за душевное здоровье, как утопающий держится за веревку. Он тащится вперед, шаг за шагом. Железные кандалы стерли ноги до крови. Боли не видно конца. Завязшие в грязи фигуры шевелятся по сторонам; за ними в сумраке смутно видны другие, бесчисленные другие.
Есть ли утешение в общей судьбе? Вопрос этот — приглашение к истерическому смеху, к падению в ласковое забытье безумия. Нет, вполне очевидно, что утешения нет. Ясно, все они разделяют общие черты — глупость, невезучесть и упрямую неосторожность; но эти черты не способствуют формированию дружбы. К тому же спутники имеют обыкновение меняться в мгновение ока — один несчастный дурак сменяет другого со скоростью песчаного вихря.
Налегай на цепи, приводи Бремя в движение! Кошмарное бегство не оставляет времени и сил на беседы. Поэтому Дич не обратил внимания на руку, опустившуюся на плечо. Один раз, второй. В третий раз рука ударила с силой, заставившей колдуна пошатнуться. Он выругался и повернулся, сверкнув глазами на нового спутника.
Раньше, давным-давно, при виде такого страшилища он отскочил бы. Сердце заплясало бы от ужаса.
Демон был громадным, он навис над головой. Увы, королевская кровь не дает привилегий в Драгнипуре… Дич увидел, что демон несет павших, лишившихся сил. Он подобрал десятка два тел, накрутил на себя их цепи. Мышцы вздувались, перекатывались, скручивались, ибо демон напрягал их сверх всякого вероятия. Он тяжело продвигался вперед. Тощие тела, которые он прижимал рукой к боку, казались связками хвороста. Вот дернулась одна голова, женская — незрячие глаза скользнули по лицу колдуна… и упала назад, словно голова новорожденной обезьянки…
— Глупец! — прорычал Дич. — Брось их на дно!
— Нет места, — тонким, каким-то детским голосом ответил демон.
Но колдун давно истратил сочувствие. Демону было бы лучше оставить павших позади… но тогда все они ощутят дополнительный вес, жестокое натяжение цепей. Но если падет и он сам? Если потеряет эту необыкновенную силу, сдастся? — Проклятие дураку! — зарычал Дич. — Мог бы убить несколько новых драконов, чтоб его!
— Не справляемся, — пискнул демон.
Дичу захотелось завыть. Неужели и так не ясно? Но в дрожащем голоске звучали одновременно потрясение и печаль; голосок затронул что-то в самой глубине души… — Знаю, друг. Значит, уже недолго.
— И что тогда?
Дич потряс головой. — Не знаю.
— Кто знает?
Интересный вопрос. Кто-то знает, что случится, когда хаос настигнет их? Здесь, в Драгнипуре?
В первые моменты после «поцелуя» меча, между безумными попытками бегства и воплями отчаяния, он задавал этот вопрос всем и каждому — он даже к Гончей пытался приставать, но та рьяно налегала на свою цепь, из пасти капала пена… она чуть не затоптала его. Больше он ее не встречал.
Но кто-то ответил, кто-то заговорил с ним. О чем… он не может вспомнить ничего, кроме имени. Одного имени.
Драконус.
* * *
За бесконечно долгую карьеру она повидала всякое — но бегство двух Гончих Тени было самым обидным зрелищем. Не для такой, как Апсал’ара, Повелительница Воров, предназначено позорное существование уныло влекущей цепь невольницы. Оковы созданы, чтобы вырываться из них, тяготы — чтобы ловко избегать их.
С первого же мига после болезненного появления здесь она взяла на себя задачу: сломать цепи, приковавшие ее к ужасному миру. Но такая задача становится практически невыполнимой, если ты обречена беспрерывно тащить проклятый фургон. Ей не хотелось снова видеть ужасное сборище, тягловый скот на концах цепей. Омерзительные куски еще живого мяса, бредущие через грязную неровную равнину, блеск открытого глаза, вялое шевеление протянутой к ней руки… ужасная армия неудачников, сдавшихся, истощивших силы.
Нет, Апсал’ара подобралась поближе к огромной повозке, оказавшись наконец около одного из деревянных колес. Потом замедлила шаг, пока не оказалась позади колеса. Оттуда двинулась вперед, забравшись под скрипящее, сочащееся бурой водой, экскрементами и кровью гниющих, но еще живых существ днище. Подтянув цепь, влезла на полку, что обнаружилась под днищем, над передней осью; прочно укрепилась там, упираясь ногами в днище, а спиной в скользкую доску. У нее есть дар огня, краденый дар — но в промокшей преисподней пламя отказывается пылать. Однако есть еще… трение. Она начала тереть одно звено цепи о другое. Сколько лет это продолжается? Ни малейшего понятия. Здесь нет ни голода, ни жажды. Цепь скрежещет. Вперед, назад. Какое-то тепло ползет по звеньям и ее рукам. Не размягчился ли металл? Не появились ли на нем новые серебристые царапины? Она давно перестала проверять. Усилия достаточно. На этом этапе — достаточно.
Было. До проклятых Гончих.
До Гончих и осознания неумолимой истины: фургон замедляется, теперь внутри существ больше, чем снаружи, чем тех, что отчаянно налегают на цепи. Она слышит из темноты жалобные стоны существ, что оказались на самом дне, под грудой множества свежих тел.
Гончие пробежали мимо фургона. Гончие канули в пасть темноты, что в самом центре.
Тут был чужак, не скованный чужак. Он дразнил Гончих — Гончих! Она видела его лицо, о да. Даже после того, как он ушел.
Апсал’ара сразу попробовала прыгнуть вслед псам — только чтобы отпрянуть от невозможного холода этого портала. Холод разрушал плоть, он был страшнее морозного Омтозе Феллака. Холод отрицания. Отказа.
Нет худшего проклятия, чем надежда. Существо менее значительное разразилось бы рыданиями, сдалось, бросившись под колесо, чтобы вечно тащиться за повозкой — еще один отброс, еще одна кучка сломанных костей и покалеченной плоти, задевающая за камни и увязающая в грязи. Но она — она просто вернулась на свой личный насест и занялась цепью.
Когда-то она украла луну.
Она украла огонь.
Она неслышно ступала по просторным залам Отродья Луны.
Она была Госпожой Воров.
И меч украл ее жизнь.
Так не годится. Не годится.
* * *
Лежавший на привычном своем месте, на плоском камне у потока, уродливый пес поднял голову, растревожив жужжащих насекомых. Затем зверь встал. Всю его спину покрывали рубцы, иные достаточно глубокие, чтобы мешать движению мускулов. Пес жил в деревне — но не принадлежал ей. Он не бегал с местной стаей. Не спал у входа в одну из хижин, никому не позволял подойти близко. Даже лошади опасались приближаться к нему.
