— Чудо, — слабо выдохнул Роттл, поражаясь исчезновению левиафана. А затем потерял сознание, и вот тут начались настоящие чудеса.
* * *
Каньоны пролегали между зубцами шестерни. Они простирались до самого ее диска — большого плато, сделанного из железа. На этом отполированном огромном пространстве тут и там были видны возвышающиеся над горизонтом механизмы и машины. По розовому небу пятнами и полосами плыли облака медного цвета. Роттл увидел громаду горы Олимп, вздымающуюся выше, чем он мог поверить, а над ней, на странной орбите, едва поддающейся вычислению, была сама Терра, мерцающая сталью и хромом. Все медленно, неумолимо вращалось, являя собой совершенство забытого прошлого. Громкий лязг гигантских зубчатых колес и взаимная вибрация мельчайших механизмов сливались в грохочущий в вечность бинарный гимн.
Он наполнил Роттла жизнью. А то, что осталось от его смертного тела, разлагалось в испарениях Пожирателя Жизни.
Большая шестерня ускоряла свое невозможное вращение, ее зубцы трещали как вековой лед во всем простирающемся перед магосом мире. Древние машины грохотали и скрипели свою молитву Омниссии. Округлые поршни и огромные, увенчанные горгульями устья дымоходов изрыгали обширные облака благовоний. Бесконечные вытяжные линии с ревом испускали в разреженную атмосферу перегретый воздух. Весь этот шум эхом отдавался среди железных опор, утесами возвышавшихся над магосом, и обширных хранилищ данных, вонзавшихся в небо подобно обсидиановым когтям.
И над всем этим разносилась молитва Омниссии, создаваемая звуками каждой шестерни и механизма; бесконечные последовательности зубцов, острых и тупых, иногда даже соединяющихся под невообразимо сложными углами, возносили хвалу — устами, созданными Богом-Машиной, как будто Омниссия лично изрекал двоичную истину самого знания.
Роттл попытался уловить смысл.
Бинарный грохот пропустил один удар и понизил тональность, приобретя странный диапазон и асимметричный ритм.
И тут с Иеронимом Роттлом заговорил Омниссия.
— Мой слуга, — разнеслись слова, — Ты пришел ко мне.
Приводы нижней челюсти магоса задрожали. Голос отказался ему служить.
А с бесконечно величественных машинных полей Марса продолжали раздаваться слова:
— Я наблюдал за тобой. Я пришел, чтобы решить твою судьбу. Я пришел, чтобы научить тебя слабости плоти.
Голос Роттла не мог соперничать с глубиной звука, издаваемого Омниссией. Магос смог лишь выдавить из себя протяжное и жалкое «Да».
— Я пришел, чтобы показать тебе судьбу всей плоти, Иероним Роттл. Чтобы превратить твой Пожиратель Жизни в смерть всего живого, покрытого плотью. Чтобы показать тебе знание!
Слова Омниссии звучали странно возбужденно. Роттл понял: восторг чистой информации, прекрасных данных, совершенного знания.
— Конечно, Иероним Роттл, если ты будешь слушать.
Шейная опора Роттла изогнулась, когда он кивнул. Пучок поддерживаемых в хорошем состоянии мехадендритов почтительно замер, пока магос слушал. Пока его бренные останки растворялись в парах Пожирателя Жизни, Роттл узнал от Омниссии все.
* * *
— Чудо, — произнес приглушенный голос.
— Действительно, — согласился второй, понизив голос до свистящего шепота, — Но допустимо ли это? — Интонации стали похожими на шум электронных помех, как будто кто-то переключает каналы вокса.
— 2.05 процента, архимагос биологис Вэйвор. В его останках присутствует Лекс Органикум, он все еще человек. Кибернетика шасси и обслуживающие системы не нарушили его человечность.
— Это удивительно, адепт. Вероятность его выживания была меньше десяти в минус пятой степени. Математическое чудо — а я-то полагал, что Омниссия их не допускает.
— Господин? — в голосе адепта смешались удивление и недоверие. Слишком человечно, на взгляд Вэйвора.
— Омниссия действует лишь в рамках знания, — строго ответил архимагос. Это — беспрецедентный случай, но в числовой форме вполне допустимый. — Беспрецедентным этот случай стал лишь потому, что Святые Ордосы остались в неведении относительно случая с Роттлом и его восстановления. Другие «допустимые» инциденты уже случались — таком как расчленение открывателя Стрейнга на Круксе II или вознесение технопровидца Гелиопа — но Ордосы неизменно являлись к механикус и уничтожали все записи и свидетельства. Вэйвор редко сожалел о таких чистках, но это была напрасная трата техножрецов и магосов. Лишь Вэйвор знал об этих инцидентах по провалам в памяти, по именам без вещей, похожим на негативы древнего пикт-вора. Он знал лишь то, что Святые Ордосы работали против славы Омниссии, и что Умбракогг был одним из немногих мест в галактике, где такое чудо могло остаться в тайне, потому что мира просто не существовало в обширных записях Адептус Терра. Возможно, в этом и заключалось чудо: событие было тайным, допустимым.
— Следует ли нам продолжать?
— Да. Активируйте высшие нервные функции, — разрешил Вэйвор.
— Да будет так, во имя Омниссии.
Воздух наполнился статическим электричеством, загудели энергетические узлы. Тело Роттла теперь состояло в основном из керамита и стали, а его силовое ядро требовало для активации мощного энергетического импульса. Оставшаяся плоть содержалась в контейнерах из эластичного стекла, изолирующих органы от энергетических полей силового ядра.
Хирургеоны учреждения отметили довольно странное состояние остатков плоти Роттла. Под действием Пожирателя Жизни она должна была превратиться в химическую суспензию, способную разложить большое количество костной ткани и более стойкого белка, такого как кератин или хитин. Но остатки мягких тканей Роттла были странно эластичными, хотя и подгнившими. Хирургеоны не стали ломать над этим голову, поскольку предположили, что магос уже скончался. То, что осталась хоть какая-то плоть, было, возможно, самым большим чудом.
По мере нарастания мощности заряда капсулы из эластичного стекла начали подрагивать. По сводчатому апотекариону пронесся громкий низкий гул. Для Роттла это был шум сознания. Он вернулся в реальный мир, дрожа от боли собственного возрождения.
Свет был резким. Фокусируя глазные линзы, магос чувствовал, как по ним скользят светофильтры. Линзы двигались свободнее, чем прежде, словно были установлены на шаровых опорах или механодендритах. В фокус попали присутствующие. Одним из них был адепт, пока еще в большой степени связанный собственной плотью, чьи модификации ограничивались нейрокреплениями и разъемами, расположенными вдоль линии подбородка. Оба его органических глаза нервно смотрели на Роттла. Он был молод; на его бледном лице было слишком много человечности.
